ужасу.
Изнасиловать девочку-ребенка и, отрезав ей грудь, сунуть в рот матери ее — это гораздо более противно и болезненно, чем страшно, а вот самый факт существования людей, способных на такую безумную мерзость, — это — ужас, воистину!
Ужас — в существовании человека, способного на такой гнусный акт, — я думаю? Когда Крупп насилует подростков — это скверное баловство, это извращенность бессильного физически, это — барская забава, пресыщенность, где подросток ставится на одну доску с пикулями и трюфелями. А в Вашем случае — не так просто, — в Вашем случае есть элемент мести, у Вас действует животное, которому позволили на время быть зверем, животное, способное и еще на многое, чего Вы даже представить не можете. Вы должны вскрыть это, ибо это именно лежит в основе факта. Не огорчайтесь, — я не беру на себя роль учителя, я не способен к ней, но я Вас люблю, хочу видеть большим, знаю, что Вы можете быть таким.
Вы слишком удивили меня «Терновым кустом», для того чтоб я спокойно мог отнестись к «Потоку», не удавшемуся Вам, как и сами Вы говорите.
Проще! Короче! И будет сильно, будет красиво.
Выкиньте вон попа с его семьей, проклятого проклятием внутреннего бессилия, — Вы увидите — повесть будет ярче. Такие вещи надо изображать эпически спокойно, чего бы это Вам ни стоило.
Жму руку крепко. Жду рукопись, кою Вы перестроите, я верю. Она должна быть хороша. И будет.
Всего доброго!
А. Пешков
Повидаться бы с Вами!
402
А. С. ЧЕРЕМНОВУ
7 [20] февраля 1907, Капри.
Дорогой Александр Сергеевич!
«Красный корабль», — думается мне, — должен дать сильное впечатление читателю-демократу — лучшему читателю наших дней. Мне Ваша поэма нравится, я искренно рад, что Вы написали ее так сильно, ярко, благородным стихом.
Горячо, всей душой желаю роста Вашему таланту, желаю Вам веры в призвание Ваше.
Знайте, что быть писателем в наши дни — великое счастье, ибо— Вас будет читать народ! Я хотел бы, чтоб Вы почувствовали лучшую радость на земле для поэта — радость быть близким народу своему. Эта радость кажется мне достижимой для Вас, Вы — талант, и Вы — на прямой, хорошей дороге.
Старик уже в сравнении с Вами, я позволю себе дать Вам добрый совет: всегда, неутомимо точите Ваше оружие, изучайте неисчерпаемо богатый, мягкий, прекрасный язык народа! Он может дать Вам силы для выражения чувств и мыслей, доступных гению. И никогда не закрывайте глаз ни пред чем, ничего не бойтесь, ищите всюду себя самого — так Вы всегда, я уверен, найдете хорошее, ценное для всех.
Переходя к поэме, скажу — не лучше ли закончить ее там:
«И отвечал учитель мне — «Аминь!»…»
Дальнейшее — несколько расхолаживает, — Вы не находите?
С нетерпением жду Ваших работ, уверенный в росте Вашего духа.
О деловой стороне писать не буду, это Вам скажет К[онстантин] П[етрович]. Если нужны деньги — телеграфируйте, пишите.
Жму руку.
А. Пешков
403
Д. Я. АЙЗМАНУ
8 или 9 [21 или 22] февраля 1907, Капри.
Дорогой Давид Яковлевич!
По поводу «Тернового куста» написал в Париж некой Вере Старковой, сотруднице «La Revue». Она там написала о «Врагах», я ей рекомендую «Терновый куст».
А насчет постановки Вашей пьесы в Германии и писал я Ладыж[никову] и говорил с ним и сам кое-что знаю об условиях немецких, — думаю на основании всего этого, что толка не выйдет у Вас. Свиньи они, немцы. А впрочем — увидим.
Жду рассказа, очень. Я вообще много жду от Вас. Вы — литератор волею природы, думается мне, Вы вот умеете и можете относиться к себе самому серьезно, требовательно.
Знаете — право, это хорошо, что Вы согласились со мной в отношении к «Потоку» и будете переделывать его.
В скобках скажу, что вообще соглашаться со мной — не надо, меня можно и — пожалуй — следует слушать, когда я говорю о литературе, ибо я ее люблю, как мать родную, мать-красавицу, мать-героиню. А соглашаться ни с кем не надо, кроме как Айзману — с Айзманом, а Горькому — с Горьким. Серьезно. Если Давид может так написать, что, читая сам себя, весь дрожит от радости, слез и гнева, — это самый лучший критерий для оценки себя — собою.
Дорогой мой — хочется мне, чтобы Вы поняли мое отношение к ужасам кровавого потока, в котором мы живем, — мне, видите ли, все кажется, что Вы не совсем точно понимаете это, извините меня.
Ужас — двуличен, вернее — двойствен. Ужасно, когда Духовно слепой бьет зрячего, озлобляясь на него за то, что зрячий беспокоит слепого своим тревожным отношением ко всему в жизни, своим исканием свободы, правды, красоты. Ужасно, когда возмущенное или разнузданное животное насилует, уничтожает человека.
Но — рядом с этим ужасом не чувствуется ли Вами Другой — ужас людей старого, отжившего мира, людей, которые смутно чувствуют — а иногда и ясно видят, — что все колеблется, все распадается, все, к чему они привыкли, на чем строили свою власть над людьми, — все это сгнивает и логически неизбежно разваливается в гнусный прах.
Охваченные этим животным страхом — это они в отчаянии пред несомненной гибелью своей выпускают на все боевое и светлое хитрых змей своей лживой мысли, злых псов развращенного властью чувства. Их ужас — радует меня, хотя они и заливают кровью невинных дорогу мою.
То, что творится в этот день жизни — более значительно и важно, чем мы думаем. Стоя на плоскости общего, мы не замечаем, что стоим в начале нового исторического процесса, что живем во дни рождения нового психологического типа.
Из кровавой пены всемирных исторических преступлений поднимается некий синтез — или намек на синтез будущего — свобода = красота = свобода.
Быстрый — сравнительно с прошлым — рост сознания человеческого достоинства в массах следует объяснять — отчасти — тем, что руководители — духовные и физические — масс принуждены нарушать все законы, измышленные ими, все правила, которые массы считали незыблемыми.
Да, скажете Вы, но — сколько крови, трупов, мук! Как это дорого стоит!
Разве? Ватерлоо, Седан, Мукден — каждая бойня отдельно дала больше трупов, чем — пока — все движение народов к свободе. Но — не станем мерить этой мерой — мерою крови и смерти. Есть другая — рост свободы духа.
Он еще только начался, он выражается грубо, но — он есть и он должен развиваться все быстрее. И вот ужас пред этим ростом я вижу в бесплодных попытках залить его кровью, в бессильном стремлении спрятаться от жизни в темные углы религии, скрыть свое отчаяние пред грядущей
