истошно:
– Встать! Я что говорю, вражина сучья?!
Илья, не понимая, что происходит, смотрел на него изумленно.
– Почему не выполняете указании следователя? – услыхал он чей-то голос у себя за спиной; с трудом обернувшись, увидел замнаркома Бермана. Тот стоял рядом с Николаем Ивановичем Ежовым – маленьким, похожим на калмыка, в скромной гимнастерке и мягких сапогах.
Раскачиваясь, Илья поднялся:
– Я не сплю двое суток, товарищ заместитель наркома.
– Гусь свинье не товарищ, – отрезал Берман. – Будете и дальше отпираться, пенять придется на себя. Сколько лет сыну? Пять? Смотрите, останется сиротой! Пролетарская диктатура умеет прощать заблудших, но беспощадна к вражинам.
Ежов кивнул Коробейникову:
– Продолжайте работать, соблюдая корректность, – и вышел; Берман – следом.
В ту ночь Илья спал четыре часа, это дало ему возможность вынести еще двое суток «конвейера», пока не пришел черед Ивана; и снова тот, надрываясь, кричал, а Илья, отвалив голову на спинку стула, спал.
После этого, на исходе пятого дня, Илью отправили в тюрьму: «с этим типчиком надо работать более серьезно».
И первым, кого он увидел в камере, был тот самый первый молоденький следователь – уже без кубаря в петлице и с сорванным с рукава гимнастерки шевроном НКВД; Илья заметил его сразу, хотя вместо четырех человек было набито более тридцати; сидели и лежали по очереди, пока остальные, кто покрепче, стояли, подпирая друг друга спинами, – какой-никакой, а отдых.
Сосед Ильи, судя по следам от ромбов, – начдив, то и дело усмехался, как скалился:
– Я – троцкист, а?! Ты понимаешь?! Троцкист! Все, кто был в Красной Армии с восемнадцатого, – троцкисты! Сами с Троцким на трибунах стояли и в президиумах сидели, а нам – отдувайся! Кто виноват, что Ленин с собою в Смольный одних врагов народа привел?! Кто?! Мы?!
Ночью комдива и еще семерых военных вызвали по списку.
– Прощай, браток, – сказал он Илье и дал ему мундштучок, который не выпускал изо рта. – Нас ведут кончать. И тебя кончат, если не признаешься в какой дури… Соглашайся на то, что Климента Ефремовича критиковал, шутковал над ним, но только дай им что-нибудь… Я поздно это понял – чего с меня взять, троцкист долбаный, дурак…
…Через три месяца Илья признался, что однажды слышал антисоветский анекдот в трамвае, рассказывал старик в очках, с родинкой на носу, увижу где – сразу на него укажу, виноват, что не задержал на месте, потерял бдительность, готов отвечать по всей строгости закона.
Решением особого совещания ему дали пять лет, и он был этапирован во Владивосток; там, вокруг вокзала, уже ждало отправки в ванинский порт более тридцати тысяч зэков, спали на земле, где кто как устроится…
Осмотревшись, Илья понял, что урки наверняка пришьют его за чекистскую форму, – «сука», а особенно за следы от ромба – «большая сука». Поэтому, вспомнив молодость (хотя во время ареста ему было всего тридцать три), бои с бандформированиями, когда его под видом блатного мальчишки засылали в состав группировок Булак-Булаховича, он и присел к уркам – кинуть «очко».
То ли урки были квелые, то ли карта шла Илье, то ли он умело тасовал, но к утру снял банк, унес наволочку с деньгами, купил валенки, ватник, теплую шапку, кожаную куртку; свою форму продал фраерам и через месяц оказался на руднике «Запятая» – в двухстах километрах от Магадана.
С повозок им сбросили колючую проволоку, чтобы сами обнесли зону, и простыни: «Устраивайте себе ледовые палатки, ничего, перезимуете, челюскинцы трудней жили…»
И началось его лагерное житье.
В забое работал вместе с секретарем Ленинградского горкома (доходил, арестовали в тридцать шестом) и начальником политотдела Сталинской железной дороги – Василием Борисовым.
Секретарь горкома тощал на глазах, сох; однажды шепнул Илье:
– Не в коня корм, Илюшка… Меня несет, язва… Как горох поем, так он целеньким и выходит… Горошинка от горошинки… Добро пропадает… Промывай и ешь. Тут выжить надо, для этого все сойдет, скоро этот бред кончится, погоди, дай только узнать обо всем товарищу Сталину…
Илья начал промывать дерьмо, заливал кипятком и, зажмурившись, ел горошинки…
Когда секретаря похоронили – в забое, сил не было тащить наверх, – начальник политотдела сказал:
– Илья, с полгода протянем, глядишь, а потом сдохнем… Надо идти в побег, нести правду Москве: здесь же цвет партии гибнет.
– А чего ты жрать в побеге будешь? – спросил Илья. – До железной дороги не дочапаешь, до Магадана две сотни верст, замерзнем…
– Говорят, есть путь… Помнишь чекиста Бурова? Он еще с помощником Дзержинского, товарищем Беленьким, дружил? Ну, он и говорил, что отсюда было два побега, выходили на материк…
– А где этот Буров?
– Похоронили.
– А Беленький?
– Того в Москве расстреляли, он сокамерникам говорил…
– А ты поверил? Здесь же ссылок не было, тут ссылку начали год назад создавать, Вася, сказки это…
– Так что ж, так и подыхать здесь?!
– Не надо, – усмехнулся Илья, – стоит пожить…
Помог, как и всегда, случай: единственный трактор, который забросили в лагерь еще летом тридцать шестого, сломался. Начальник выстроил зэков:
– Кто исправит машину – дам килограмм масла и три буханки хлеба.
Илья шагнул из строя:
– Я механик, гражданин начальник… Позвольте попробовать?
– Попробовать? Нет, пробовать не разрешу. А запорешь машину до конца, сядешь в бур.
– Слушаюсь, гражданин начальник, согласен.
Было это уже в декабре, мороз лютый, за сорок; Илья развел костры вокруг трактора, взял в помощники начальника политотдела Васю, хотя тот в технике был ни бум-бум, а дядька как-никак кончил шоферские курсы и по праву считался одним из самых лихих водителей Москвы.
Словом, трактор они сделали, начальник был человеком справедливым, дал полтора килограмма масла и четыре буханки.
«Я это мороженое масло топором рубил, ел кусками и Васю политотдельского заставлял, – рассказывал потом дядька. – Я блюю, и он блюет, понял-нет?! “Не могу, – стонет, – кишки выворачивает”. А я ему: “Жри! Надо кишки-то смазать, дать им витамин, доходягой в побег не уйдешь!” – “А как же товарищи?! Им что принесем?!” Ну я тогда и озлился: “Здесь двадцать тысяч наших товарищей, понял-нет?! Хочешь накормить их полутора килограммами?!”»
– Однако же, – заключил Илья, – в сердце у меня была тяжесть, неудобство какое-то, хоть лагерь быстро лечит от сентиментальностей. Отнесли мы маслица старикам-доходягам, политкаторжанам, что еще с Бакаевым сидели, с Рудзутаком и Эйхе, понял-нет?.. А самый уважаемый человек, вроде «пахана», был у нас, политиков, член Реввоенсовета одиннадцатой армии, фамилии не помню, только знаю, что он с Иваном Никитовичем Смирновым дружил, – красный командир был, его одним из первых посадили, в начале тридцатого… Так вот, полизав масла и выслушав слова Васи, что надо нести правду в Москву, он засмеялся беззубым ртом: «Дурачок ты! Сталину,
