золотом. Я мог бы сделать её царицей великого царства. Она была ещё ребёнком, но в ней чувствовалась такая удивительная царственность, что любая страна была бы счастлива иметь такую царицу.
Но я даже не заговорил с ней. Не потому что оробел, а потому что не счет это правильным. В башне из слоновой кости она уже жила. Это «счастье» подарила ей мать, превратив ребёнка в свою личную игрушку и фактически лишив её собственной судьбы. А я любил Иоланду. Именно любил, а не пылал к ней страстью. Я пытался представить себе, какой была бы наилучшая для неё судьба и понимал, что меня там нет. Я мог бы сдувать с неё пылинки, носить по воздуху, я написал бы ей чудесные стихи, в моих глазах она увидела бы такой сияющий мир, которого иначе не увидела бы никогда. Но именно моя любовь к ней не позволила мне уподобиться её эгоистичной мамаше, которой нравилось видеть её ребёнком. Я понимал, что Иоланда — царица из мира людей. Её судьба в том, чтобы встретить могучего и прекрасного рыцаря, которого она полюбит, и который полюбит её. Нет, я не заглядывал в будущее, я просто понимал, что так должно быть. И я не только не стал знакомиться с Иоландой, но и на время заморозил её память обо мне, чтобы воспоминания о серебристом драконе никак не повлияли на её выбор жизненного пути.
И вот она встретила своего рыцаря, они полюбили друг друга. Я смотрел на их счастье, и это делало меня счастливым. Только тогда я по-настоящему понял, что значит любить. Можно броситься спасать свою любимую, ради неё подвергая себя смертельному риску, но ещё неизвестно, любовь ли это. Можно ради любимой отречься от своего мира, своей судьбы, своих близких, и тоже ещё не известно, любовь ли это. Но если одно только понимание того, как счастлива твоя любимая, уже делает тебя счастливым, даже если счастлива она не с тобой, то это любовь. Я видел, какими счастливыми глазами смотрят друг на друга Иоланда и Ариэль, и это делало меня счастливым. С моей стороны в этом не было никакой жертвы, мне не надо было совершать над собой усилие, чтобы чувствовать себя счастливым.
Я понял, что уже в значительной мере очеловечился, впрочем, не утратив своей драконьей природы. Моя любовь к Иоланде была человеческой. Благодаря ей, я познал красоту человеческой души, которая столь непохожа на драконью, но ни чуть не менее прекрасна. Иоланда подарила мне другой мир, точнее — мир другого. Драконы знали только драконов, к ангелам не лезли, к людям не совались. А я полюбил принцессу людей, и благодаря этому моя душа жила сразу в двух мирах, чего обычно не бывает.
— А ведь твоя любовь, Эол, фактически спасла высшие касты драконов. Если бы ты не полюбил принцессу, не стал бы изучать мир людей, и тогда не смог бы предложить своим братьям чисто человеческого выхода из духовного кризиса.
— Да, ты прав, Эврар, я и сам понимал, что через мою любовь действует Божий Промысел, поэтому так заботливо берег свою любовь от малейшего налета страсти. Полагаю, мне удалось сохранить своё чувство в чистоте. Ещё я очень полюбил Ариэля. Не мог не полюбить. Этот удивительный принц воплотил в себе лучшие черты рыцарства всех времён и народов. Это рыцарь в полном смысле слова. В конце войны я немного помог ему и его соратникам.
— И вмешался в человеческую историю.
— Это сделал не я, а падшие драконы. А люди, как это у них и принято, совершили невозможное, одержав победу над теми, кого они не могли победить. В ход войны я не вмешивался, и хотя всей душой был на стороне Белого Ордена, и очень внимательно следил за всеми подробностями драконьей войны, никогда не принял бы в ней участия. Я один был сильнее, чем все падшие драконы вместе взятые. Если бы я выступил против них на стороне Белого Ордена, то белые победили бы сразу, не успев приложить к этому усилий. Вот этого-то и нельзя было делать. Люди должны были сделать это сами.
И воевать с падшими братьями я не считал правильным. Даже не потому что по-прежнему их любил, как братьев, и не хотел убивать себе подобных. Просто дракону совершенно чужда мысль о принуждении. Когда наши братья пали, высшим кастам ничего не стоило привести их к покорности. Но покорность Богу — это абсурд, потому что основу наших взаимоотношений с Богом составляет любовь, а она может быть только добровольной. Мы могли уничтожить всех, отпавших от Бога, но это ещё больший абсурд. Драконий мир мы таким образом не спасли бы, и наша жестокость была бы совершенно бессмысленной.
Когда падшие драконы начали вмешиваться в жизнь людей, высшие касты не могли понять это как разрешение делать тоже самое. Грех брата не даёт тебе права на грех, и глупость брата не вынуждает тебя самому совершать глупость. Лишь когда результат титанических усилий людей повис на волоске из-за трёх серых лопухов, я… И тогда я не вмешался в дела людей. Я начал против падших драконов гражданскую войну, и тут же её закончил. После чего ликвидировал ещё несколькихдраконолюдей, и улетел. И разве меня кто-нибудь видел с тех пор? Хотя смотрю иногда, как Дагоберт корячится, созидая империю — так и подмывает вмешаться. Но это эмоция, это не мысль. А дракон — это крылатая мысль.
— Вы так и остались рационалистами.
— Но мы стали не только рационалистами.
— А ведь в мою жизнь ты тоже вмешался, — тихо улыбнулся Эврар.
— Скорее уж ты вмешался в мою, — Эол улыбнулся ещё тише. — Кроме тебя, я не встречал ни одного человека, который бы так увлекался драконами, так любил их и так напряжённо пытался понять. Люди постоянно что-то пишут о драконах, кажется, с тех самых пор, как начали писать книги. По большей части это белиберда, хотя есть и неглупые авторы, которым что-то удалось понять в нашем мире. Книжный шкаф в твоей башне мне во всяком случае было, чем наполнить. Но дело даже не в том, насколько умны или глупы были человеческие книги о драконах. Дело в том, с какой целью они писались. Как правило, лишь для того, чтобы развлечь читающую публику. Дракон — нечто великое, ужасное, загадочное. Им очень удобно пугать людей, а люди ведь любят, когда их пугают. Вашимдраконоведам совершенно наплевать на драконов, как таковых. Им, кажется, и в голову никогда не приходило,
