обходить мост сбоку. Мы поладим, крикнул он через плечо. Я с кем угодно поладить могу.
Стояла середина дня, когда он перешел реку в город и спустился по крутой тропке в конце моста, цепляясь за заросли мелких акаций, изобиловавшие длинными шипами и почернелыми скворцами, что с визгом вылетали по-над рекой, и кружили, и возвращались. Выбрался на голый фартук глины под мостом. Там в прохладе играла черная детвора. За ними черная и узкая улица. Один ребенок заметил его, и все подняли головы, три мягких темных личика наблюдают.
Здаров, сказал он.
Те недвижно сидели на корточках. Маленькие деревянные грузовики и легковушки, застрявшие на улицах, выровненных отломанной кровельной дранкой. За ними бурый дощатый дом, передний двор – лунный пейзаж глины и угольной пыли, несколько жалких кур присели в теньке. На скамье, подвешенной на цепях к потолку веранды, раскачивался, растянувшись и отдыхая на ней, черный мужчина, да на безветренной жаре парилась на веревке линялая стирка.
Чё эт вы тут все делаете?
Заговорил самый старший. Мы ничего не делаем.
Вы все вон там живете?
Это они признали серьезными кивками.
Хэррогейт огляделся. Прикидывал, что по соседству с черномазыми его уж хотя б не поселят. Он слез вниз по береговому откосу, и вышел на дорогу, и двинулся по реке мимо ряда хибар. Дорога была вся в выбоинах и горбах, а немного погодя ушла в песок и высохшую грязь, а затем и вообще в ничто. Тощая тропка убредала дальше сквозь бурьян, увешанный бумажным сором. Хэррогейт шел за нею следом.
Тропка прорезала прибитые жарой пустыри и залежные земли и проходила под высокой эстакадой, пересекавшей реку. Бродяжья помойка среди старых каменных фундаментов, где у заржавленных жестянок и делювия баночных осколков валялись серые кости. Кольцо почернелых кирпичей да кострище. Хэррогейт побродил там, тыча в разное палкой. Обрывки жженой фольги вспыхивали на солнце голубым и желтым. Выуживая обугленные останки из пепельных наносов. Расплавленное стекло, вновь схватившееся в спиральной чаше кроватной пружины, словно некая стекловидная куколка или разделенный на камеры трубач из южных морей. Он обтер его о рукав от пыли и унес с собой. Поперек дымившейся аллювиали, усеянной отбросами, до слабого вздыманья железнодорожной насыпи и реки за нею.
Вдоль шпал там, где рельсы пересекали ручей, сидел рядок черных рыболовов, ноги их болтались над сочившимися стоками. Они наблюдали, как под ними в устье ручья кренятся поплавки из пробок, и не повернулись, когда он шатко прошел мимо по рельсу, голова отвернута поверх сернистого бздошного смрада, что сочился вверх между шпал.
Как вам, удается что-нибудь? пропел на ходу он.
Злобное лицо глянуло вверх и вновь отвернулось. Он немного постоял, наблюдая, а затем двинулся дальше, пошатываясь на жаре. Солнце – как дыра в жопе, ведущая к дальнейшей преисподней помощней. На горке над собой он различал кирпичную кладку университета и несколько изящных домов средь деревьев. Наконец выбрался на приречную уличку. Башмаки на резине его отлипали от горячего битума, чвакая. Перед ним по улице под сень каких-то сиреневых кустов у огнеопасных на вид халабуд полурысью скрылась уклончивая псина. Хэррогейт осмотрел дальнейший пейзаж. Грядка серой кукурузы у реки, жесткой и хрупкой. Виденье унылой пасторали, кое наконец обратило его назад, снова к городу.
Почти весь остаток дня он скитался по более прискорбным районам Ноксвилла, разнюхивая в проулках, пробуя старые погреба, пыльные донные осадки или нижние илы общественных работ. Раскрыв глаза пошире, он в выписанном жюри присяжных наряде, мало чем отличный от какого-нибудь мелкого отступника от само́й расы, останавливался тут у стенки прочесть, что мог, из надписей облачным мелом, повестку анонимных обществ, даты тайных встреч, личные данные о привычках местных фемин. Ряд бутылок, вставших к стенке на побиванье камнями, лежал бурыми, зелеными и прозрачными развалинами по залитому солнцем коридору, а один отсеченный конус желтого стекла торчком возвышался над мостовой, как язык пламени. Мимо этих суковатых мусорных баков в устье переулка с коркой на ободах и раззявленными пастями набекрень, куда и откуда днем и ночью сновали замурзанные собаки. Перила железной лестницы, бесформенные от птичьего помета, как нечто извлеченное из моря, и мелкие цветочки вдоль стены, взросшие из щелястого камня.
Он помедлил возле какого-то мусора в углу, где корчилась обварфариненная крыса. Зверек, так занятый скверными вестями из своего брюшка. Должно быть, ты что-то не то съел. Хэррогейт присел на пятках и с интересом понаблюдал. Бережно потыкал в нее найденной палкой от шторы. Из дверного проема за ним наблюдала девочка, замершая, худая и неопрятная. Грубо сработанная кукла, одетая в тряпье, с громадными глазами, темно вдавленными и трепещущими, как свечки, в ее птичьем черепе. Хэррогейт поднял голову и поймал ее за наблюденьем, и она вся заерзала руками, миг оглаживая распустившийся подол платьица, пока голова ее не дернулась назад, и он успел заметить, как ей в волосы вцепилась лапа с веревками вен, и девочку втащили в дом, и она исчезла в открытой двери. Он снова посмотрел вниз на крысу. Та двигала одной задней лапкой медленными кругами, будто под музыку. Должно быть, почувствовала, как ее окутало некое холодное дыханье, поскольку вдруг задрожала, а потом медленно выпрямила лапки, покуда не успокоились. Хэррогейт потыкал в нее палкой, но крыса лишь вяло перекатывалась в собственной коже. На тощую серую мордочку выбегали блохи.
Он встал и пихнул крысу носком, затем двинулся дальше по переулку. Перешел асфальтированную дорогу с вдавленными в покрытие бутылочными крышками и кусочками металла, разрозненными узорами по черни и одной маловероятной змеей, ребристый позвоночник отполирован уличным движением и отчасти свернут кольцом, как бледное костяное знамение, которое он не умел прочесть. Над головой чаши забитых камнями столбов освещения. В дверях стояла худощавая черная потаскуха. Эй, голубочек, твойму гусенку щебенки хватает? Вслед за ним поспешил гоготок и замигал золотой зуб, непристойная песья звезда в нечистотных челюстях дипломницы по отсосу.
Он пошел туда, где в дверях на приступках, на углах чуть ли не под колесами транспорта сидели на корточках или кемарили осовелые черные. Старики, как чучела с пальцами, сплетенными и накрывающими рукояти тростей между колен. В костюмах, считавшихся давно вымершими, двуцветных ботинках в дырочку, носках, скатанных непристойными трубками вокруг их тощих черных лодыжек. К нему назойливо пристал ястреболикий эбеновый псих, пришепетывая, на долгой нижней губе протечка прозрачных слюней. Мухи раскалывали воздух, как кометы. Он шел дальше. Глаза отведены. Темные матроны в верхних окнах в жарком и безвоздушном дезабилье, шоколадные груди вывалены. Любители сумерек.
