раз повел стволом своего маузера справа налево, а потому рухнул, как подкошенный.
Так случается, если сверху внезапно падает что-то тяжелое. На этот раз упал барон фон Зюдофф собственной персоной, изо всех сил до этого пытающийся удержаться где-то под крышей. Он и невольно кряхтел, напрягаясь изо всей своей мощи.
Пистолет укатился по ступеням во мрак — хорошо, хоть самопроизвольно не выстрелил — за ним отправился и короткий ржавый ломик, типа гвоздодер.
Прокопьев поднялся на ноги, потирая ушибленную шею, Мика встал тоже.
— А, землячок! — обрадовался охранник. — Ну, вот, наконец, и свиделись на узкой дорожке.
— Не понимайт, — ответил барон. Он здорово испугался, к тому же рыжий был на шесть лет старше двадцатилетнего парня — а это целая пропасть в опыте и решительности. — Их бин больной.
— Сейчас я тебя буду на кусочки рвать, понимать тут ничего не надо, — проговорил Прокопьев, зловеще улыбаясь. — А потом, живого, сдам в оперчасть. Там и оставшиеся кусочки на кусочки поделят!
— Да, страшно, — признался Мика. — Может, все-таки не надо? Я ж ничего не сделал.
— Да ты просто клоун! — взревел рыжий и наотмашь ударил парня по лицу.
Барон, конечно, упал на доски. Да и граф бы упал, да хоть сам император! В голове у него заиграли трубы, из глаз полетели искры — впечатляющее зрелище, но любопытствовать было некогда. Во рту ощущался привкус крови, что, как ни странно, подействовало на него отрезвляюще.
Мика сунул руку под доску, нащупал гвоздь длиной девяносто миллиметров — других размеров и не было — крепко взялся за него возле шляпки и резким ударом воткнул в голень нависшего над ним охранника.
О, это было больно! И тому, и другому. Правда, Прокопьеву было больнее — он даже задохнулся от страдания, исторгнув из себя лишь слабый писк. Четырехгранный кованый гвоздь глубоко вонзился на ладонь ниже колена, собрав возле своего острия все мыслимые болевые точки.
Охранник, открыв рот и выпучив глаза, согнулся в три погибели, намереваясь ухватиться за уязвленную конечность. На Мику дыхнуло запахом перегара и гнилых зубов, что тоже способствовало дальнейшему его действию.
Он нашарил еще один гвоздь и с силой ткнул им в височную долю своего противника. Немедленно тонкая струйка крови потекла у Прокопьева из носа, капая на грудь барона. Сам охранник опустился на колени и захрипел. Вероятно такой поворот событий его устраивал не очень.
А Мика, перевернувшись через голову, вскочил на ноги и, схватив первое, что подвернулось под руку, стал бить им, как молотком, по торчащей шляпке, вбивая ее все глубже в висок охранника. Понадобилось всего пара метких ударов, правда, несколько раз при этом промахнувшись, опуская рукоять маузера — вот что он ухватил — на скулу и макушку.
Вскоре Прокопьев перестал хрипеть.
Мика, не расставаясь с пистолетом, поскакал к входной дверце и запер ее тем же образом, что и раньше. Только после этого он позволил себе перевести дух и прислушаться: ни криков, ни звуков торопливых приближающихся шагов слышно не было.
— Пригвоздил, что называется, намертво, — сказал он и толкнул ногой охранника. Тот не пошевелился.
Мике нельзя было медлить, промедление было смерти подобно. Но что делать-то теперь?
Сначала он подумал подвесить тело Прокопьева за шею, словно бы тот в порыве душевной муки покончил жизнь самоубийством. Но тут же представил, что висельник будет смотреться крайне нелепо, если до этого воткнул себе в голову гвоздь. Обычно самоубийцы так не поступают.
Потом подумал просто бросить охранника, как есть, но опять же отмел и эту мысль. Прокопьева, без сомнения, будут искать, и в этой кладовке очень быстро найдут. И всеми силами примутся за розыски убийцы. Если же тело не обнаружат, то будут искать со всей тщательностью, отчего меньше народу будет задействовано в поисках сбежавшего зэка — в то, что его исчезновение не выявят, он не верил.
Поэтому Мика спустил доски по ступенькам до самой воды, мимоходом проверив ее на вкус — пресная, черт побери! Потом обшарил карманы трупа, обнаружив, к счастью, огниво, запалил от него свечной огарок. Всю форменную одежду с покойника он снял, оставив того в исподнем. Вообще-то ему нужна была только обувка — высокие солдатские ботинки английской кожи — но заодно и гимнастерка со штанами и фуражкой. Все это он спустил вниз к доскам, а потом приволок сюда и тело. К счастью ни луж крови на полу, ни ошметков мозга на стенах не было, а то он всерьез уже намеревался это дело замывать, чтобы не оставить вообще никаких следов.
Бросив фуражку в воду, Мика определил, что течение имеется. Стало быть, куда-то вся жидкость втекает. Ну, и он, собрав с помощью веревки и гвоздей доски в вязанку, поплывет по течению. Подволок был арочный, так что если воды не прибавится, то можно двигаться, уповая на предположение Антикайнена.
Он положил тело Прокопьева по носу своего неказистого плота, а сам побрел сзади, толкая его перед собой. Постепенно глубина под ногами увеличилась, тем самым позволив и самому Мике забраться на доски. Да и вода оказалась чертовски холодной, чтобы по ней бродить!
Подземная река по размерам напоминала, скорее, ручей. Два плота в ней бы не разминулись. Но навстречу никто не попадался, что не было так уж удивительно. Временами откуда-то сбоку по стенкам хода обильно сочилась вода. Вряд ли зимой все это дело превращается в лед. Скорее всего в любое время года здесь держится одна и та же температура. А раз так, то под водой должны жить какие-то подводные обитатели. Твари длиной в два метра с кривыми кинжаловидными зубами. Пиявки величиной с руку, способные зараз выпить всю кровь с теленка. Мокрицы с добрую сковородку, заживо переваривающие все, на что заберутся. Утопленники со всего Белого моря, чьи истлевшие тела жаждут примерить на себя чужую трепещущую плоть.
Мика почувствовал свою полную беззащитность в этой подземной канаве, да еще холод, доселе неощутимый, принялся пробираться сквозь ветхую одежонку и, казалось, хватать ледяной лапой за самое сердце. Он осторожно, чтобы не потерять равновесие, одел на себя гимнастерку Прокопьева и, едва не растеряв в воду остатки гвоздей, накинул поверх плеч штаны покойного. Теперь должно сделаться теплее. А если не сделается, то все равно сделается — по определению и умолчанию. Холод отступит — и баста!
Чувство времени исчезло напрочь. Сколько он уже так плывет: минуты или часы? Поди, свечи может и не хватить, надо ее поберечь. В темноте страшно, ну,
