работали настоящие русские умельцы, токари-виртуозы, самые искусные в Ленинграде. Понимаете, как я был горд тем, что нахожусь среди них? Раньше сверлила мысль: надо идти в вуз. А здесь мне показалось, что учусь более важному, чем в любом вузе. Может, и не правильно, но я так думал.
— Вас называют «королем». Как коронование происходит?
Данилов. Еще до революции самых искусных и знаменитых мастеров токарного дела величали «королями». Когда я к этой профессии приобщился, «королям» было лет по шестьдесят. Ходили они на завод в котелках, с тросточкой, всегда в чистых, выутюженных костюмах. А инструмент делали — настоящее произведение токарно-лекального искусства! Меня они встретили недоверчиво, с иронией. Мне было тогда двадцать шесть, в их глазах я выглядел мальчишкой. И когда «мальчишка» заявил мастеру, что хочет сдавать пробу на высший, «королевский» разряд, они посчитали это легкомысленной самоуверенностью, нахальством. Но я уже многое умел, и в год начала войны, в сорок первом, меня причислили к лику «королей».
— Вы счастливы?
Данилов. А в чем счастье? В нужности! Если ты одному человеку нужен, уже хорошо. А если десяти, двадцати — это счастье. Изобретатель нужен тысячам людей.
Солипатров. Я доволен и судьбой, и специальностью. Огорчен лишь тем, что у меня один ребенок. Счастлив с друзьями. Мне кажется, нет ничего на свете дороже бескорыстного друга, не считая, конечно, самой жизни.
— Что бы вы сделали, если бы вам дали миллион? Представьте, вам нужно потратить миллион!
Данилов. Я бы учредил фонд для содействия изобретателям.
Солипатров. Я стал бы изготавливать большие контейнеры из нержавеющей стали, загружать их хорошо законсервированными вещами, что под руку попадет: телевизор, тапки, шапки, тарелки и т. д. И покупал бы уже прочитанные письма по сто штук за каждый год. Все это герметично запаивал бы, хранил где-нибудь в старой шахте или в дремучей тайге.
— Что за странная фантазия!
Солипатров. Хотели бы вы сейчас почитать, ну, скажем, записки старого петербургского извозчика или портного в черновиках? Я думаю, что такие черновики могли бы ответить историкам на многие важные вопросы, хотя это чтение само по себе было бы далеко от удовольствия. Повседневные рядовые письма, полагаю, не имеют цены, как и полотна знаменитых художников, — письма из деревни в город, в армию, от уборщицы — сыну-инженеру, от директора — сестре-доярке и т. д. Люди имеют коллекции монет. Я бы мечтал иметь собрание писем, причем не распечатанных мною. Зачем? Я же современник, зачем мне заглядывать в чужую замочную скважину? Если бы мне дали миллион, собирал бы не только письма, но и предметы быта, труда, любые вещи своего времени. Миллион... Не могу даже вообразить, что подумала бы моя мать, узнав, как я собираюсь тратить миллион. До войны нашей семье жилось тяжело. Деликатесом, который мы получали только с получки или по праздникам, была булка с маслом...
— Кстати, что вам запомнилось с детства?
Данилов. Наводнение двадцать четвертого года. Нева вышла из берегов. По нашей улице на Петроградской стороне ходили пароходы и буксиры, спасали людей, переправляли их с одной стороны на другую, высаживая прямо в окна второго этажа. Все это было так необычно и страшно, врезалось в память.
Солипатров. У меня перед глазами стоят блокадные дети. Я сам был школьником, а запомнил совсем маленьких. Могли бы вы представить себе ребенка, который не скачет, не бегает, а если и плачет, то беззвучно, взрослыми слезами? Как заколдованный провожает глазами ложку туда и сюда, если ему приходится видеть, как кто-то рядом ест? Зачастую такому ребенку и жить-то оставалось несколько часов. Но ни слова, ни писка, ни стона, ни просьбы. Протяни кусочек — и две жалкие ручонки, как молнии, ухватят его...
Данилов. Я помню Ленинград в сорок четвертом, когда на костылях вернулся в город. По улицам разгуливали огромные крысы. Их было полно и в нашей пустой квартире. В городе — ни одной кошки. Я приковылял на свой завод, там работали лишь женщины и подростки. Мне обрадовались: почти все пожилые специалисты, в том числе и «короли», умерли от голода. Я описал все это в своей книге «Жизнь — поиск»... И про то, как в тридцать лет «королю» пришлось снять корону, переквалифицироваться в рыбовода: врачи признали инвалидом, непригодным к заводскому труду. И про то, как научился ловить рыбу, разделывать ее, готовить рыбные блюда, да только душа не принимала такой жизни, тосковал страшно. Пока не пересилил болезнь, не вернулся к токарному делу, изобретательству...
— Но вы еще пишете статьи. Зачем токарю, слесарю брать перо в руки? Разве это не дело писателей, журналистов?
Данилов. Зачем я пишу... Такой вопрос не только вы мне задаете. Вот недавно мастер нашего завода Горовой спросил: зачем ты пишешь? Я, говорит, читал твои книжки, где ты чуть ли не всю молодежь хочешь в свою веру обратить. Но ведь ничего не меняется, по-прежнему у нас не хватает рабочих, молодежь не идет в станочники, говорит мне этот мастер, так зачем же ты пишешь? Ну что я мог ему сказать? Что вот только на одну мою книжку «Кому стоять у станка» ко мне пришло более двухсот писем? Пишут школьники, ученики технических училищ, молодые рабочие. Многие с благодарностью: «Я после вашей книжки избрал профессию токаря». «Нашел у вас решение проблемы, над которой давно бился». Литературный труд несвойственный для меня, тяжелый, но я продолжаю писать, хотя мне это дается нелегко. Людям, получается, нужно!
Солипатров. Безусловно, я пишу не для того, чтобы стать профессиональным писателем. У меня профессия другая, я металлист. Видимо, в какой-то мере все люди пишут. Если развить эту мою мысль, то помимо литературы, прессы — динамичной, спрессованной информации, оставляющей что-то за кадром, люди пишут неторопливые заметки, размышления, записки неорганизованного редакцией человека. Это, наверное, то, что и я пишу. Лично мне кажется, прелесть этих записок заключается не в их художественности, а в их документальности. Еще люди пишут частные письма, многие из которых, к сожалению, теряются. И вот я думаю, чтобы нарисовать социальный портрет общества, нужно знать и то, и другое, и третье. Даже если современник будет рисовать этот портрет, не говоря уже об историке.
— А что вы думаете о своих заметках?
Солипатров. Думаю, что это искренние и серьезные размышления. Серьезно мыслить еще не значит интересно для всех писать. Я это понимаю. Но считаю, что даже ошибочные мысли, если только они не предельно глупы и наивны, имеют право на существование. Они
