из армейской винтовки. Поворачиваясь вокруг своей оси, он посылал в небо пулю за пулей, а потом в бессильной ярости кинул на снег шапку, сжал зубы и глухо пообещал:
— И всё равно мы победим. Как пить дать победим, верьте мне, девушки!
Но самым страшным признаком отступления были не обстрелы, не кровавое бельё в стирке и не немецкие самолёты, а раненые. Окровавленные, оборванные, в горелых шинелях, они брели мимо нас в полевой медсанбат. Глядя им вслед, мы плакали от щемящей бабьей жалости и невозможности помочь.
А теперь впереди отступление. Я схватила вещевой мешок и привычно проверила висящую на шее сумочку с документами. На месте!
Девушки из нашей землянки давно выскочили на улицу и бросали на телеги стиральные доски, корзины с прищепками, утюги. Ездовой Василич держал под уздцы лошадь, запряжённую в полевую кухню. Другие мужчины выворачивали на землю чаны с вываркой и складывали палатки. Зажимая в кулаке телефонную трубку, капитан Рябченко стоял подле радистки, и его лицо было мрачно.
Фролкина металась между телегами:
— Мыло! Мыло «К» не забудьте! Где документация? Документацию грузите на первую телегу!
Я бросилась к бельевым верёвкам и стала поспешно срывать в корзину недосохшие кальсоны.
— Куда? Совсем с ума сошла? Марш отсюда, курица, в окружение захотела? — срывая голос, закричал на меня офицер, выбежавший из леса с горсткой бойцов. — Он развернулся на полкорпуса и махнул рукой Рябченко. — Немцы фронт прорвали! Уводи, капитан, своих людей, мы вас прикроем.
Я увидела, как раненые, что брели в медсанбат, снимали оружие и занимали позиции против немцев, готовясь принять свой последний бой.
Ржание лошадей мешалось со звуками выстрелов. У нашей землянки бойцы разворачивали пулемёт.
— Девушки, бросай всё! Всем построиться! Бегом марш! — рявкнул на нас Рябченко. Он вдруг как-то сконфуженно скользнул по нам взглядом и по-домашнему просто добавил: — Прощайте, девки, дай вам Бог счастья. Я здесь остаюсь. Фролкина, принимай командование.
* * *
Мы не шли, мы драпали из котла, который вот-вот сомкнёт клещи на горле дивизии и добьёт группировку в окружении. Уставшие лошади тащили груз из последних сил. Наш отряд шёл пёхом. Временами девушкам приходилось всей грудью наваливаться на телеги и подталкивать их вперёд, помогая лошадям выбраться из снежной каши. За спиной гремел бой, и я гадала, жив ли ещё капитан Рябченко или уже погиб, защищая нас. Многие плакали. Никто не обращал внимания на усталость, на мокрые ватники и капли пота со лба. Все знали, что должны идти без остановки, пока не выйдем к своим, за вторую линию обороны. Сумрачный лес по сторонам дороги качал нам навстречу мохнатыми лапами елей. На тонких ветвях берёз искристо дрожали ледяные капли ночного морозца, чуть подсвеченные розовой дымкой рассвета.
С каждым километром звуки боя за спиной стихали, пока не превратились в совсем отдалённый мирный шум, будто за полосой леса слышался перестук вагонных колёс. И сразу вспомнились Москва, перрон вокзала с составом в эвакуацию, родные улицы, теперь перегороженные противотанковыми ежами и баррикадами. Закрыть бы глаза, распахнуть руки по сторонам и закричать: «Мама, спаси меня!» Но мамы нет, и капитан Рябченко наверняка уже убит, а мы идём и идём, уносим ноги, потому что мы — прачки и без нас некому будет подать солдатам чистую рубашку или постирать кровавые бинты для полевого госпиталя.
— Передать по цепочке: привала не будет! Замыкающим не отставать! — долетела до нас команда Фролкиной, идущей в голове колонны.
Мы перевели дух, когда навстречу потянулись колонны бойцов. Краснолицый майор махнул рукой в сторону тыла:
— Туда, туда! Не задерживайтесь.
И вдруг гул. Низкий, густой, тревожный. Бомбардировщики шли клином — один впереди, два сзади.
— Воздух! Рассредоточиться! — закричала Фролкина, и мы брызнули прочь с дороги, в белые сугробы за жидкой полосой смешанного леса. Голые деревья, кое-где молодые ёлочки, и кругом сгоревшие пустоши и воронки, припорошённые снегом. Споткнувшись, я рухнула двумя руками в снег, поднялась на колени, и мне словно кол в сердце воткнулся: лошади! Они же одни на дороге, прямая цель под бомбами. Я услышала их испуганное ржание, их всхлипы, их отчаянный лошадиный крик о помощи.
— Сволочи, вы все — сволочи! Я вас не боюсь! — что есть мочи заорала я бомбардировщикам и стала выбираться из леса, обращаясь к лошадям: — Сейчас, потерпите, мои хорошие, я буду с вами! Потерпите!!!
Я понимала, что мало чем смогу помочь, но мне казалось очень важным быть рядом с животными, чтобы они не чувствовали себя брошенными и преданными.
Разрыв бомбы потряс воздух, прокатившись волной в отдалённой роще. Мимо! Я выскочила на дорогу и заметалась вдоль обоза, гладя руками испуганные лошадиные морды. Я видела их глаза, из которых текли слёзы, пальцами ощущала их благодарность, постоянно приговаривая:
— Я тут. С вами. Не бойтесь, мы вместе!
Краем глаза я увидела Вику, которая тоже выбиралась из борозды снега и взяла под уздцы свою любимицу лошадь Малину. Со всех сторон на телеги запрыгивали ездовые.
— Каждой пятёрке проверить потери и доложить, — пролетело по колонне.
— Потерь нет!
— Потерь нет!
— Я валенок потеряла! — невпопад брякнула Зоя. — Кто видел мой валенок?
Она стояла в одном валенке, босиком и, как цапля, поджимала ногу.
— Лови, растяпа!
Ездовой Василич швырнул ей валенок, и Зоя торопливо начала наматывать портянку.
Я увидала, что прямо ко мне направляется Фролкина. Без ушанки, в расстёгнутом ватнике, с твёрдо сжатыми губами.
«Ну всё, сейчас достанется по первое число», — шаровой молнией прокатилось в мозгу.
Фролкина остановилась и грозно глянула исподлобья.
— А ты молодец, Евграфова. Смелая. Не ожидала от тебя.
Я перехватила ненавидящий взгляд Ленки, которая постоянно искала повод выказать своё презрение, и мне захотелось показать ей язык.
Под удаляющийся гул самолётов обоз медленно тронулся с места. Мы шли мимо вмёрзших в землю трупов фашистов, мимо сгоревших танков, мимо полуторки без кабины. У развилки дорог нам встретилась группа разведки в белых маскхалатах.
— Вырвались, сестрёнки? — Один из разведчиков, высокий, плечистый, махнул рукой в сторону наезженной колеи: — Вам туда, к медсанбату, километров пять осталось, теперь не заблудитесь.
* * *
Наш обоз вышел в расположение дивизии ближе к ночи, когда в чёрной воде ручья серебряным ковшиком закачалось отражение месяца. Вчерашняя оттепель успела пробить брешь в корке льда, посылая израненной земле весть о скорой весне — первой военной весне в моей жизни. Сколько на мой век достанется военных вёсен? Я вздохнула. Мне так неистово захотелось представить первую послевоенную весну, что я подняла глаза вверх, словно надеясь рассмотреть вдалеке звёзды Московского Кремля.
После войны
