супруга. – Видишь, господа устали с дороги, им передохнуть перед обедом надо.
– Обед? – переспросил Гоголь тревожно. – Я теперь, пожалуй, до завтра ничего в рот не возьму, так наелся.
– Глупости, – сказал Черногуб. – Молодой организм способен переваривать большие количества пищи безо всякого вреда. Я в ваши года молочного поросенка съедал один, а потом добавки требовал.
– Где поросенок? – спросил Багрицкий, поводя помутнившимся глазом. – Нас поросятами не испугаешь!
Тут и городничему стало понятно, что гостям без дневного отдыха не обойтись. Они были препровождены наверх, где каждый остался в отдельной комнате и провалился в сон, как в пуховую перину.
Глава XIV
Последующие дни были наполнены встречами и событиями так плотно, что некогда было просто посидеть и подумать или написать несколько строк. Гоголь совсем смешался от обилия новых персон, которых нужно было запоминать и знать по именам и отчествам. Задача эта была непростая. Гоголь чувствовал себя так, будто его усадили на ярмарочную карусель и пустили по кругу, так что все лица слились в одно неразличимое пятно.
Только отобедал с одними, как уже ужин, и за столом с тобой сидят другие люди, этот – прокурор, этот – попечитель гимназии, тот еще кто-нибудь... кто? Ты уже не помнишь, но киваешь и улыбаешься, когда он обращается к тебе, а сам думаешь: «Черт, как же его звать? Вот же привязался!»
Едва поднимешься из-за стола, мечтая отнести отяжелевшее тело на кровать или хотя бы на ближайший диван, как тебе суют карты и усаживают играть в вист, и вот уже перед глазами расстилается зеленое сукно с монетами, и ты снова лихорадочно стараешься вспомнить имена соседей и не спутать городского архитектора с инспектором лечебной управы (один из них лыс, другой носат, но кто из них кто? Вот черт, опять забыл!).
Порой, обтираясь по утрам влажною губкой или скобля щеки до мраморной гладкости, Гоголь спрашивал себя, далеко ли он продвинулся в своем расследовании, и вынужден был со стыдом и прискорбием признать, что нет, не очень, а по правде говоря, и вовсе никуда не продвинулся, топчась на одном месте, задавая одни и те же вопросы тем самым или очень похожим на них людям.
Впервые произнеся словосочетание «мертвые души», Гоголь поразился тому, как преобразилось лицо собеседника, но тот быстро оправился и заявил, что ничего никогда не слышал о таком, и, придумав какой-то смехотворный повод, сбежал. Но после этого случая жители Бендер словно бы сговорились и выслуживали вопросы про беглых преступников и мертвые души совершенно невозмутимо, не моргнув глазом. Одни переводили разговор на другую тему, другие прикидывались глухими, третьи советовали поспрашивать любителей спиритических сеансов. Почти все они знали, определенно знали, о чем идет речь, но предпочитали хлопать глазами, изображая непонимание.
– У них тут заговор, – сказал Багрицкий, когда Гоголь заглянул к нему перед завтраком, чтобы обсудить положение дел. – Они собрались и сговорились молчать, так что твои старания напрасны, Николай. Зайди с другого конца.
– С какого конца?
Гоголь не сразу задал этот вопрос, озадаченный присутствием дамского чепца на подушке товарища. Тот перехватил взгляд, сунул кружевную вещицу под одеяло и, нисколько не смутившись, ответил:
– Расспроси Элеонору, дружище. Она с тебя глаз не сводит. Захочет угодить, так проговорится.
– Прекрати, Алексей! – возмутился Гоголь. – Не ожидал от тебя такого цинизма!
– Разве не ты сам объявил себя циником, Николай?
Произнеся эту колкость, Багрицкий расхохотался так бурно, что за стенами затявкала любимая болонка хозяйки дома.
Гоголь почувствовал, как уши его становятся горячими.
– Не забывайтесь, сударь! – отчеканил он. – Мое дружеское расположение к вам не означает, что я стану выслушивать от вас дерзости. Не забывайтесь, Алексей Иванович. Неужто в армии вас не научили субординации.
Багрицкий давно уже не смеялся и слушал отповедь товарища с возрастающим возмущением. Стоило Гоголю закончить, как он встал, распустив усы по-кошачьи, и процедил:
– Меня в армии научили такому, чему вы не обучены, сударь. Желаете опровергнуть сказанное мною? Я готов! Мои пистолеты и сабля тоже.
Синие глаза его застыли в ожидании ответа. И он последовал:
– Пистолеты и сабля что! Меня куда более страшной гибелью пугали, Алексей Иванович. И что же? Вот я стою перед вами и смело смотрю вам в глаза. Мне некого бояться или стыдиться в этом мире, сударь. Один Бог мне судья. Да товарищи по Братству, но вы таковым, как я вижу, больше не являетесь!
Взгляд Багрицкого переменился до такой степени, что теперь на Гоголя словно бы глядел совсем другой человек.
– Николай Васильевич! – вскричал он. – Каюсь, я действительно позабыл, кто мы и для чего нас прислали. Это все женщина! Они всегда сбивают нас с верного пути. Благодарю вас, мой друг, за напоминание. Такое больше не повторится.
Спохватившись, Багрицкий поспешил оговорить важное для себя обстоятельство:
– Это, разумеется, не означает, что мадемуазель Милена больше не вправе забывать свой чепчик там, где пожелает, но больше она мне не вскружит голову, клянусь. С этой минуты я буду холоден и сосредоточен. И вы можете всецело полагаться на меня, мой друг, мой брат, мой товарищ в беде и радости!
Молодые люди порывисто обнялись. Поколебавшись, Гоголь опустил взгляд свой и, водя каблуком по половице, спросил:
– Алексей, ты уверен, что Элеонора ко мне... гм, неравнодушна? Боюсь сделать ошибку, полагаясь на чувства, которых на самом деле нет.
Багрицкий вытаращил глаза.
– Неравнодушна? Ха-ха! Да она влюблена в тебя как кошка, Николай! Предложишь ей бежать – побежит с тобой хоть на край света. А что до секретов, то выдаст любой, какой захочешь. – Сделав паузу, он многозначительно добавил: – Вообще что захочешь; понимаешь, о чем я говорю?
Гоголь смутился. Он прекрасно понял намек, но не хотел признаваться в этом. Намеки такого рода ранили его нежную натуру. Он был влюбчив, водился за ним этот грех, но ему претила даже мысль о том, чтобы воспользоваться доверчивостью и наивностью юной девушки.
– Как же мне поговорить с нею, – пробормотал он. – При родителях никак нельзя. Ты сам видел, Алексей, как не нравится им любое упоминание мертвых душ. Похоже, все в Бендерах про них знают, но правды от них не добьешься. Как будто жители дали обет молчания.
– Кто-то их запугал, – признал Багрицкий. – Но любовь всегда превозмогала страх. Назначь Элеоноре
