как к вечной игре в рулетку или в футбол.
«Во Франции и в Англии коммерцию принимают, как одну из частей социального механизма. Конечно, и там бывают исключения… Пожалуй английский коммерсант-игрок – самое вульгарное и самое отвратительное существо на земле. Страх, какой испытывает американский делец, понятен всем игрокам, если ставки высоки, а игра затягивается надолго. Годам к сорока пяти у среднего дельца развивается настоящая истерия: он без умолку лепечет о продукции, повышении спроса, хитроумной рекламе, гольфе, низости рабочих, талантах собственной дочери, долге всех порядочных граждан. Сообщает вам, где можно достать спирт, рассказывает о старой машине, которая отмахала восемьдесят тысяч миль и все еще остается в строю, о сыне, отличившемся в футбольном матче, о том, как некий проницательный человек завернул пятицентовый кусок мыла в цветную бумажку и теперь продаст за пятнадцать центов и в результатe такого мошенничества зарабатывает триста тысяч долларов в год.
– Вы недолюбливаете дельцов? – спросила мисс Уэйн
– Нет, я их люблю… очень люблю. И у меня много знакомых коммерсантов. Хоть я и профессор философии, но никогда не был затворником. Знаете ли в числе моих слушателей есть один коммерсант. Сейчас ему сорок восемь лет. В прошлом году он бросил свое дело только для того, чтобы… конечно это кажется неправдоподобным… только для того, чтобы пройти курс философии…
– Но ведь это опровергает вашу теорию.
– О, он-исключение из правил. Я люблю средних коммерсантов, потому что они в сущности славные парни. Соскребите с дельца налет глупости, вы доберетесь до настоящего человека. Он запуган, вот и все. Боится думать, боится рассуждать; если он начнет думать, это повредит делу. Он боится досуга, боится безделья несмотря на все это в самом заурядном среднем дельце есть что-то честное, здоровое и порядочное. Не на поверхности, а где-то в глубине. С первого же взгляда он производит впечатление человека вздорного, начиненного предрассудками и глупостью.
«Да, такие дельцы мне нравятся, с ними я имел дело. С заурядными коммерсантами. Но кого я не люблю, так это дельцов типа Ричарда Эллермана».
– Эллерман – магнат автомобильной промышленности, не правда ли?
– Да… О, он не страдает истерией и ничего не боится. Это-жестокий, черствый игрок. Хотя он много жертвует на просвещение и благотворительным учреждениям, но человек он непорядочный… Крупным промышленником он стал только потому, что ему легко было проникнуть в финансовый мир; не будь наши законы такими… строгими, он бы сделался просто-напросто ловким мошенником. В первобытном обществе он мог бы заняться разбоем и поставить это дело на широкую ногу.
– Интересный человек, – неожиданно заметила мисс Уэйн.
6
Но это замечание ничего нам не говорит, если мы не знаем, что представляла собой мисс Уэйн.
Глава девятая
1
Эта комната, и огонь в камине, и дождь, все это – здесь и сейчас. Не – тогда и там, но здесь и сейчас. Они окрашены сущностью «здесь» и «сейчас». Есть в них качества от здесь» и «сейчас». Золотой огонь, тепло, хлещущий дождь, книги стихов. Мередит Купер, стоящий у камина, шум в доме, гул голосов, проникают сквозь двери и стены, – все это пребывает в «здесь» и «сейчас»… Реально-по-настоящему реально-лишь то, что происходит здесь и сейчас. Что же касается меня, то я всю жизнь провела в далеком «тогда» и «там». Быть может, такая жизнь кого-нибудь и удовлетворяет, но не меня.
Зовут меня Элис Уэйн, но я не уверена в том, что я – Элис Уэйн. Наделена я самыми разнообразными качествами, которые отнюдь меня не выявляют. Эти качества и привычки были мне даны, но я о них не просила. Интересно, какова была бы настоящая Элис Уэйн.
Мои родители умерли, когда я была совсем маленькой… Я не помню ни отца, ни матери. Воспитывала меня бабушка… У этой папиросы сладковатый привкус…и дым сладковатый… Не нравятся мне виргинские папиросы… Да, воспитывала меня бабушка… Большой дом, бело-зеленый снаружи. А внутри-дубовые полы, темная мебель, серебряные подсвечники, старые угрюмые книги, маленькая белая кроватка… и молчание. Бабушка моя была молчалива, гувернантка молчалива. Я молчала, и слуги молчали. Мрачный, безмолвный дом. У моей гувернантки, мисс Артур, был очень красный нос. В молодости она познала несчастную любовь. Эту любовь она называла великим своим горем. Я уверена, что она рада была хранить и лелеять великое свое горе. Не будь этого горя, у нее не осталось бы ничего, кроме красного носа.
В мрачном доме мы жили тихо, очень тихо. Я воображала, будто мы прячемся от кого-то или от чего-то. Теперь я знаю, что мы действительно прятались, но тогда я этого не знала… Тогда я только фантазировала. Мередит рассказывает мне о Джордже Сантайяне… Как Сантайяна читал лекции в Хорварде и как его любили студенты. Я слушаю одним ухом и в то же время думаю свою думу… Да, в доме моей бабушки все мы прятались от свободы… от мыслей… от самих себя. Сейчас мне неуютно в этом кресле… становится слишком жарко… У бедняжки мисс Артур только и было, что ее великое горе да красный нос. Так я ее себе и представляю… Сантайяна – испанец… семнадцати лет приехал в Америку… но он блестяще владеет английским языком. Так говорит Мередит… спрашивает меня, читала – ли я «Монологи об Англии» и «Общественное мнение в Соединенных Штатах»… Да, читала… о, да, мне очень понравилось.
От камина пышет жаром… Не следовало класть это второе полено… Лицо у меня горит… и колени горят. Здесь очень жарко, не пересесть ли к окну?
Я встаю и замечаю, что мой костюм пришел в беспорядок; ведь в кресле я сидела съежившись. Легким движением руки я оправляю платье… Резника на панталонах слишком узка; как струна, впивается в талию. Мередит подвигает тяжелое кресло к окну. Собирает мои книги. Он – ловкий, энергичный. И очень милый. Он хочет нравиться людям. Платье на мне свежее, красивое… И у окна прохладно.
Я люблю все чистое и свежее. И я сама-такая чистая, какой только можно быть.
У моей бабушки намерения были прекрасные, но меня она совсем не знала. Меня она представляла себе такой, какой, по ее мнению, я должна быть… Люди, воодушевленные наилучшими намерениями, бывают иногда ужасны…
Мередит прислонился к шкафу и хочет прочесть один из сонетов Сантайяны. Я понятия не имела, что Сантайянa – поэт.
– О, да! У него есть прекрасные сонеты, – говорит Мередит.
Мои книги стихов забыты, я прочла только одно стихотворение Эдны Миллей. Я слушаю Мередита. Он-очень интересный собеседник, но со мной говорит, как с мужчиной. Я хочу, чтобы мужчины думали обо мне как о женщине… Пожалуй, как об умной женщине, но прежде всего – как о женщине.
Моя бабушка мыслила символами. Она никогда не задавал себе вопроса, является ли символ чем-то реальным, или только тенью… Все было заранее распределено и приведено в порядок… она руководствовалась тем, что было придумано прежде… когда-то. Она считала, что женщина должна быть добродетельна; но это правило было ей дано… не она до него додумалась. Она не задавала себе вопроса, хороша ли добродетель сама по себе… она верила в набожность, покорность, достоинство, милосердие, честность… Быть может, все это-прекрасные качества, но мне кажется, не следует опутывать ими людей, как цепями. И эти цепи висят на мне. Бабушка связала меня ими, и теперь ее символы-свинцовая гиря, привязанная к моим ногам. У нее была душа пуританки. Ее и мои предки-пуритане. Всю жизнь я с чем-то боролась, но это что-то пришло извне… Что-то давило меня со всех сторон, и я задыхалась. Нет… не совсем так. Липкое ханжество, опутавшее меня… в нем виновата я сама… быть может… не знаю. Пожалуй, это – не ханжество, а запреты.
Не лучше ли поговорить сейчас о поэзии с Мередитом Купером? Я ему сказала, что хочу читать сегодня стихи… Это была пустая фраза… Не знаю, зачем я ее
