Короче, есть что вспомнить. И вот теперь ему шестьдесят три года. Пенсию по старости ему не дают, потому что стажа у него всего три года, а надо хотя бы пять. А до социальной пенсии ему надо ждать до шестидесяти пяти, при этом нужно обязательно иметь справку, что последние пятнадцать лет он жил в России. Целое дело. Воровать, говорит, я уже не хочу, а бутылки собирать не могу – не по понятиям, помогайте.
А я ему реально помочь ничем не могу, поэтому каждый раз даю денег. Тоже не бросишь, все ж живой человек. И в этот раз дал помощнику денег и говорю: «Передай Вите и проводи». А народу много. Выглянул через полчаса, а он все там сидит.
Я ему говорю:
– Виктор, тебе ведь дали денег, что ты сидишь?
А он глаза выпучил:
– Никто мне денег не давал!
И я сделал вывод, что он два раза хочет нажить. Я ему говорю:
– Витя, у тебя совесть есть?
А он бьет себя в грудь, чуть не плачет и кричит-клянется типа:
– Да чтоб не птичка на нос села! Да чтоб я доку́мент потерял!
По глазам вижу, что врет. Принялся уже было его стыдить, в это время выходит помощник:
– Виктор, – говорит, – вот твои деньги, пойдем, я тебя провожу.
Ох, как неловко-то вышло!
27.05.2016
Зашла очень грустная красивая девушка. У нее развивается опухоль в голове. Требуется операция, гамма-нож. Делают только в Москве. Вопрос двухсот с лишним тысяч рублей. По сути, копейки. Три с небольшим тысячи долларов. Но у меня их нет. Отправили ее к одному серьезному нейрохирургу. Он отзвонился, говорит: «Операция действительно срочно нужна, попробую по своей линии договориться о какой-то скидке». Похоже, все-таки придется собирать деньги…
PS. Деньги собрать удалось, молодой красивой девушке операцию в Москве сделали, все прошло успешно.
03.06.2016
Вроде уж всего насмотрелся. Сидит передо мной женщина, темноволосая, с сединой. Сколько ей лет, сказать не могу. Спрашиваю:
– Что случилось?
Она говорит:
– Я детдомовская, меня приемные родители выписали, я без своего угла и приткнуться мне некуда.
Я говорю:
– Давай с самого-самого начала.
– Помню, мне три года, мы идем с мамой по Чкалова, она держит меня за руку. Приходим в какой-то детский садик, она оставляет меня на первом этаже, целует в щеку и говорит: «Будь здесь, я скоро приду». Я долго не хотела в группу подниматься, думала, мама придет, а меня нет. Несколько лет ждала. Там мне поменяли имя и документы. Но я всегда помнила свое настоящее имя, и новое так и не стало мне родным. Я точно не знаю, сколько мне лет, и не знаю, есть ли родные. Когда мне исполнилось восемь, меня удочерила семейная пара. Я очень обрадовалась, потому что думала, что это мои настоящие родители. У них не так давно умерла дочь, и они думали, что я им ее заменю. Но зачем-то они мне сказали, что я им неродная и велели никому во дворе не говорить, что я детдомовская. А я рассказала одной девочке, и узнал весь двор. Мачеха разочаровалась во мне и ругала, запретила называть мамой. Мне стало там плохо. Потом отчим слазил на меня в девять и в одиннадцать лет. Я стала убегать из дома. Мачеха не знала, что со мной делать, пыталась сдать в психушку. Когда мне было четырнадцать лет, меня пятнадцать человек насиловали семь часов. Домой меня уже больше не пустили. Я скиталась, воровала, и в семнадцать лет меня посадили. Сидела я в девяносто седьмом – девяносто девятом, две тысячи первом – две тысячи четвертом, в две тысячи четвертом – две тысячи пятом, в две тысячи седьмом – две тысячи десятом и в две тысячи двенадцатом – две тысячи четырнадцатом. В одиннадцатом году нашла домашний номер, позвонила, пришла. Они посадили меня на табуретку в коридоре и пытались заставить подписать отказ от приватизации. А я беременная уже тогда была, ничего не стала подписывать и ушла…
И вот так сижу, разговариваю с ней через стол, глаза в глаза, там уж очередь скопилась в коридоре, а я не могу отпуститься, потому что мне предстоит принимать решение и брать на себя ответственность. По выходу из детдома ей от государства полагалось жилье, но, поскольку ее удочерили, ей теперь не полагается ничего, а мачеха с отчимом живут в двушке и выделить ей ничего не могут, да и не хотят. Ни одного родного человека у нее нет, и в том, что с ней в жизни произошло, изначально никакой ее детской вины не было. Как-то эту несправедливость надо исправлять.
Смотрю на нее внимательно: одета чисто, причесана, алкоголем и табаком не пахнет. И нет запаха несчастья. Она как прочитала, говорит:
– Мне мужчина один стал помогать, он пустил меня к себе жить, отучил пить и курить. Сам работает на стройке, а я по дому. Просто пустил, не лезет ко мне. Сына своего я почти не видела. Он живет в Красноуфимске, в патронажной семье. Я надеюсь, что его там любят. Дочка у меня, полтора годика, в доме ребенка. Мне и забрать-то ее некуда. Несколько дней назад ходила туда, хотела ее хотя бы увидеть. А мне сказали, что нет никакой информации, и я поняла, что ей поменяли документы…
Ну вот. Будем заниматься. Попробуем разорвать эту цепь событий.
10.06.2016
Пришла тетушка, чуть не плачет. Ей отравили жизнь. Стали приходить письма. Сначала из УФМС. Оказалось, что по ее адресу прописан какой-то Асланбек Балабекович Курбан-оглы. И что-то он натворил. Она побежала в УФМС и говорит: «Что это?!» А ей говорят: «Так у вас там еще много таких прописано, сами разбирайтесь». Потом ее стали одолевать коллекторы и требовать возвращения несуществующих денег. Потом стали писать на стенах в подъезде обидные вещи и запенивать монтажной пеной замочные скважины. И в конце концов выяснилось, что какая-то молодая мошенница каким-то наглым способом умудрилась прописаться в ее квартире. И, не стесняясь, прямо по почте регистрирует мигрантов, берет всевозможные кредиты и вообще по чужому адресу живет на широкую ногу. И эта женщина умудрилась найти эту мошенницу, установить ее данные, но ни полиция, ни УФМС никак не реагируют. В общем-то никому возиться неохота.
17.06.2016
Люди с Уралмаша пришли. Трехэтажный деревянный дом постройки 1929 года. Валится все. Русских осталось три семьи. И человек сто таджиков живет. Пришла комиссия из
