Книга Кошмары - Ганс Гейнц Эверс

А потом он умер, совершенно неромантично и даже прозаично: разгоряченный после концерта, застыл на сквозняке в гримерке. У него случилось воспаление легких, и через четыре дня он скончался.

Это все, что знали о Хагене Дирксе. Большего не ведал никто.

Но о нем не забыли, о нет. Никто, кто слышал его в эти три года, не смог бы забыть его до конца жизни. Но даже когда и эти люди будут уже мертвы, он будет продолжать жить на страницах книг историков музыки, которые прилагали все усилия, чтобы увековечить феномен по имени Хаген Диркс – комету, озарившую музыкальный небосклон впервые со времен Паганини.

Один из них уже занимался этим – В. Т. Райнингхаус, как раз тот старый богатый господин, что дал ему образование. Он знал его лучше любого другого человека и пытался на протяжении жизни своего протеже постичь тайну, хотя никогда не говорил об этом ни слова, даже ему самому. Старый патрон полагал, что раскрыл ее, и даже обмолвился об этом с некоторыми друзьями. Те молча слушали и посмеивались, считая эту историю выдумкой, но только по части фактов, которые старик дотошно собрал, отнюдь не из-за отсутствия внутренней взаимосвязи и несостоятельности сделанных выводов.

Старик порой сомневался сам в себе, поэтому никогда не доверял свою историю бумаге. И поэтому самые дотошные музыкальные историки до сих пор пытаются постичь тайну скрипача Хагена Диркса, чье музыкальное дарование полностью сформировалось к восемнадцати годам и в течение последующих четырнадцати, если не считать военные годы, не могло развиться до конца, проявляя всегда какой-нибудь изъян, причем каждый раз новый.

Но, по крайней мере, история старого господина и старших друзей музыканта могла бы пролить немного света, чтобы следующие поколения исследователей могли вступить в его круг по своему усмотрению. Вот она, эта история.

Господин Райнингхаус сопровождал своего протеже как-то вечером в концертный зал, в пору одного из первых публичных выступлений. Хаген Диркс, восемнадцати лет и двух месяцев от роду, был очень уверен в себе, преисполнен той бесконечно счастливой уверенности, что присуща большинству молодых деятелей искусств в первые годы.

Когда они переходили дорогу перед концертным залом, на глаза им попалась лежащая на камнях мостовой старая подкова. Господин Райнингхаус вспомнил смешной случай, который рассказал ему как-то чернокожий боксер Джонсон, приехавший тогда со своим менеджером на знаменитый турнир в Рено, где одолел чемпиона Джеффриса. Старый Райнингхаус рассмеялся и сказал так же, как менеджер Джонсона тогда: «Подними ее! Сунь в перчатку – может быть, принесет удачу!»

Но молодой скрипач лишь с презрением пнул подкову.

Затем в гримерке, за две минуты до выхода, он вдруг задумчиво сказал: «Кто знает, может быть, мне все же стоило взять ту подкову». В тот вечер у него, безусловно, был успех, однако не такой громкий, о каком они оба мечтали.

Именно тогда у молодого скрипача появилась мания, из-за которой он впоследствии таскал с собой в сумке любой талисман, который только мог подобрать. У него были ржавые гвозди, четырехлистный клевер, маленькие «чертовы пальцы». Он носил золотые крестики, талеры со святым Георгием, кусочки нефрита, образки Девы Марии и маленьких деревянных Будд – он испробовал все, о чем только слышал, и выбрасывал обереги после каждого концерта. Ему не нужно было читать отзывы критиков на следующее утро: он сам хорошо знал, чего ему не хватило в тот или иной вечер. И маленькое божество, которое он использовал накануне, было с негодованием низвергнуто со своего трона.

Не то чтобы он безоговорочно верил в чью-либо помощь свыше. Свое доверие он испытывал на каждом божке по отдельности, стремясь найти самого благосклонного: ну а вдруг поможет? Гибкость убеждений, присущая молодости, – вот что это, по сути, было; гибкость убеждений вкупе с нетленной надеждой. Как музыкант, Хаген был чем-то болен – и делал все, чтобы распознать эту болезнь. В первые годы он лихорадочно работал в самых разных направлениях: оттачивал технику, изучал все области, стремился получить знания где бы то ни было, чтобы расширить свое понимание. Он был скромен, хорошо воспитан, привлекателен и добр от природы, и ему везло, что все признанные звезды музыки, с кем он был знаком, привязывались к нему и с удовольствием давали всевозможные уроки и подсказки, чтобы по возможности сгладить кочки на его пути. Он делал все, что только мог, следовал каждому совету, но ничто не помогало. А что было нужно на самом деле, – этого-то и не хватало, но никто не понимал, чего именно, и меньше всех – он сам.

Физически он был совершенно здоров, никогда не болел. Он подвергал свое тело любым нагрузкам, занимался разными видами спорта, даже теми, что могли представлять опасность для его рук. Во время каникул он посещал санатории один за другим, пробовал самые смелые курсы лечения, чтобы устранить проблему, которую ошибочно связывал с состоянием своих нервов. Но ничего не получалось – совсем ничего.

И все ж оставалась надежда: что-то где-то в какой-то момент исцелит его…

Шли годы, но ничего не происходило. Однажды – а потом снова и снова – ему пришла мысль, что женщина могла бы ему помочь. Но «большая любовь» помогла ему так же мало, как ржавый гвоздь или комар в янтаре.

– Вы знаете, – говорил господин Райнингхаус, – возможно, это было потому, что он был недоверчив и подозрителен с самого начала. Он не верил в святую силу любви! Все его истории с женщинами очень быстро заканчивались, и я даже думаю, что он выбрасывал их, как золотые крестики и счастливые монетки, сразу после концерта. Затем он постепенно выдохся. Не то чтобы его выступления были плохими, они оставались все еще достаточно интересными. Они оставались тем, чем были всегда, – успешными на одиннадцать частей из двенадцати. Но так не пойдет! Без той последней двенадцатой части – что толку от самой крепкой лестницы в рай, когда у нее не хватает верхней ступеньки?!

Надежда Хагена Диркса слабела. Она не погасла совсем, вспыхивая час от часу, но лишь на краткий миг, все реже и реже. В течение долгих месяцев он чувствовал, что никогда не сможет достичь высот, ради которых, казалось, только и стоило жить.

Так случилось, что война оказалась для него своего рода спасением, вырвала из этого порочного круга. Он сразу же записался добровольцем, смог несколько раз отличиться и вскоре стал офицером. Даже частые ранения не мешали