за вами, потом начал думать — за мной. Собирался предпринять еще попытку встретиться, но меня предупредили второй раз: никаких связей с вами. А ведь только шесть лет прошло! — Чиник провел рукой по волосам.
— Я многое бы дал, чтобы хоть одним глазом посмотреть на вас тогда. Противны вы мне были невозможно сказать как. Я только не думал...
— Представьте себе, я тоже не думал, мне казалось, что буду иметь дело с куда более солидным господином. Сколько вам было в ту пору?
— Двадцать два.
Помолчав немного, Чиник вытащил из кармана флягу с коньяком:
— Давайте выпьем с вами за Рустамбекова и вспомним тех, кого потеряли. Да не забудутся их имена.
— Да не забудутся,— отозвался Песковский.
Выпили. Помолчали. Первым заговорил Чиник:
— Мне предстоит вводить вас в этот мир. Хочу верить, что буду небесполезен. Я все-таки достаточно хорошо знаю Германию. Чего, кажется, нельзя сказать о моем русском.
— Изучали вдалеке?
— Так точно. Я сын русского моряка. А родился в Пенанге. Так что русским овладел в беседах с отцом... да по самоучителю.
Чиник закурил сигарету, обхватил длинными тонкими пальцами пепельницу, покрутил ее. «Знает, что у него красивые пальцы, и демонстрирует их»,— шевельнулось в голове Песковского.
— Итак, давайте поговорим о том, что нас ждет. И начнем обращаться друг к другу на «ты», если вы не возражаете?
— Нисколько.
— Мне поручено принести тебе это,— Чиник выложил на стол самоучители английского и испанского языков.— Ну а для чего, могу только догадываться. Между прочим, раз в месяц из Буэнос-Айреса идут переводы в три боливийских городка... именно туда, где скрываются военные преступники... Может быть, совпадение. А если нет?
— Это-то как удалось установить, о переводах? Разве не держатся они в тайне?
— Быть может, и держатся. Но на главном почтамте Буэнос-Айреса удалось войти в контакт с одним регистратором, незаметным малым... который сделает что хочешь и для кого хочешь, лишь бы ему хорошо заплатили.
— Погляди на это произведение искусства, клерк фотографировал в зале операций и жалел, что не мог воспользоваться вспышкой.— Сидней вынул из портфеля фотографию, на которой был изображен мужчина в низко надвинутой шляпе, матовых очках и с высоко поднятым воротником макинтоша. «Так обычно изображают шпионов в фильмах и книгах»,— подумал Песковский. Опершись одним локтем о столик, человек в макинтоше, только что заполнив очередной бланк, сверял его с другим.
— Этот господин больше смахивает на чемпиона мира по бильярду Джемса Рэя...
— А между тем это русский гражданин. По фамилии Уразов. От него тянется не одна нить. И я не исключаю, что нам с тобой предстоит... Прошу тебя, займись серьезно этими двумя языками.
ГЛАВА III
В доме Болдиных достаток. Единственному сыну нет отказа ни в чем. В «Новой русской газете» мальчик вычитывает объявление о том, что близ Колумбуса в США открывается летний лагерь для русских детей «со своей конюшней, лодочной станцией, автомобильным парком и опытными инструкторами». Нимало не думая о том, сколько стоит поездка, говорит отцу:
— Отправь меня в Колумбус,— и показывает пальцем на объявление.
В лагере он не может допустить, чтобы кто-нибудь из сверстников возвысился над ним — на беговой дорожке или в тире. Проиграв состязание, бледнеет и начинает нервно подергивать головой, за что получает прозвище Щелкунчик. Когда первый раз слышит его из уст великовозрастного Вадика, делает вид, что ничего не произошло: все мальчишки в лагере имеют прозвища. Щелкунчик глубоко уязвляет его. Он понимает, что должен принять меры, взбунтоваться. Но уже умеет соразмерять свои силы и претензии. С Вадиком связываться невыгодно, результат сражения может быть только один. Нет, Николай не настолько наивен и безрассуден. Он дожидается часа, когда обидное прозвище слетает с уст двенадцатилетнего неповоротливого толстячка Димы по прозвищу Барабан. Вцепляется в отворот его куртки, легкой подножкой валит на землю и начинает бить, исступленно повторяя:
— Я тебе покажу, мразь, я тебе покажу, мразь!
У Димы сочится кровь из носа, он закрывает пухленькими ручками лицо, но не плачет, не зовет на помощь. Вот-вот расплачется сам Коля:
— Получил? Теперь будешь знать, как меня зовут?
— Буду.
— А ну-ка скажи!
— Поганый Щелкунчик!
Чуть не задыхается от гнева. Бросается на лежащего, бьет ногой по боку, по голове, пока неожиданно не взлетает вверх, поднятый за шиворот рукой Вадика.
Вечером Коля складывает вещи и звонит отцу, чтобы тот забрал его. Павел Александрович внимательно выслушивает сбивчивый рассказ сына.
— Ты чувствуешь, что был прав?
— Да, я был прав.
— Тогда ответь честно — с тобой разговаривают ребята?
— Ни они со мной, ни я с ними.
— А этот мальчик Дима? С ним разговаривают?
— С ним — да, но мне до этого нет дела.
— Прошу тебя, никогда не ставь себя в положение человека, от которого отвернулись. Мы с тобой решим так. Я за тобой заезжать не буду. Ты постараешься сделать все, чтобы «выйти из угла», как говорят боксеры. Ни на кого не сердясь и не топая ногой. Ты поступишь так, как должен поступить честный человек, понимающий, что он не прав. Прозвище есть у каждого мальчишки. Кстати, какое прозвище носит Вадик?
— Дылда.
— Он на кого-нибудь сердится за кличку?
— Папа, как ты не понимаешь, мне нет дела до Вадика, мне вообще нет ни до кого дела!
— Тебе будет трудно жить на этом свете.
— Приезжай, возьми меня.
— Я не сделаю этого. Учись ладить с людьми.
— Тогда я убегу.
— И покажешь свое малодушие. Я хочу дать тебе совет: не совершай необдуманных поступков. В жизни будет много по-настоящему опасных врагов. Не становись врагом самому себе. Все, что у тебя случилось, яйца выеденного не стоит. Извинись перед твоим Барабаном. Не стесняйся. После этого будешь лучше думать о себе.
— Я этого не сделаю.
— Ну как хочешь... Я позвоню тебе послезавтра в это же примерно время, далеко не отлучайся.
В жизни Коли наступила черная полоса. С ним никто, кроме инструкторов — да и те через силу,— не разговаривал. Его демонстративно избегали. Едва он появлялся, мальчишки прекращали разговоры, оглядывая Болдина так, будто он есть и будто его нет. Понял Коля, как плохо, когда один человек оказывается против всех, но вдруг неожиданная мысль резанула мозг: «А не так ли и папа мой, один пошел против всех — против всей
