ерунду.
— Наказывали? — удивилась Калидия. — Детей?
— Ещё как! Бить, правда, не били, берегли товарный вид — у претендентки не должно быть шрамов и вообще дефектов кожи. Прыщи были нашим кошмаром! Но за опоздание на урок — карцер. За шум — карцер. За нарушение режима — карцер.
— Что такое «карцер»?
— Маленькое помещение без окон, такое тесное, что там нельзя сидеть или лежать, только стоять. Как шкаф. А ещё там холодно зимой, жарко летом и не кормят. Как-то раз я там десять часов простояла, думала — умру.
— И за что тебя так?
— За драку. Когда я подросла, меня внесли в основной список претенденток — тех, кого покажут градоправителю, чтобы он выбрал. В список попадали те девочки, кто полностью здоровы и хорошо выглядят — фигура, зубы, кожа. Грудь должна быть не слишком большой, но и не слишком маленькой, волосы густыми и так далее. Надо было хорошо учиться и соблюдать дисциплину. Тех, кто попал в список, ненавидели и старались освободить вакансию. Например, если повредить лицо, располосовав его заточенной ложкой, то девочка не могла уже претендовать на место. Так что приходилось защищаться.
— А что делали с теми, кто в список не попал? — заинтересовалась Калидия.
— Точно не знаю. Слухи среди воспитанниц ходили страшные, но мне кажется, никто не знал правды. Для тех, кто в списке, перспективы были понятны — кого-то из них выберет Родл, остальных разберут его чиновники. Среди городской администрации все подражали главе — «удочеряли падчериц». Среди девочек считалось, что это, конечно, «второй сорт», но не ужас-ужас. Приданое не в пример меньше, но дотерпеть до совершеннолетия можно. Не убьют же. Судьба остальных не озвучивалась. Может быть, специально — чтобы боялись. Но в шестнадцать лет их просто увозили. Никто не знает, куда.
— Жуть какая!
— Да, наверное. Для тебя. Ведь ты росла в богатой семье. А я ничего другого не знала. Единственная возможность вырваться — понравиться Родлу, и для этого можно было сделать что угодно. Вообще всё. Нам рассказывали, что он очень добрый, и что те, кому повезёт, попадут в настоящий рай.
«И держали в аду, чтобы вам этого действительно хотелось», — подумал я, быстро набрасывая скетч за скетчем.
— Ну и как, это оказалось правдой? — спросила Калидия.
— Как сказать… — пожала плечами Алиана. — Еда отличная, одежда красивая, прислуга. Карманные деньги. Учителя, которые не отправляют в карцер за ошибки. При этом ничего особо делать не надо — только сопровождать Родла на всяких мероприятиях, а дома «создавать интерьер» — находиться с ним в одном помещении и быть любезными. Ему нравилось смотреть на красивых девочек, поэтому, пока он работает с документами, мы просто сидим рядом. Самое неприятное — «ночные обязанности», но это не часто и недолго. Он же старый. В общем, после детдома действительно рай.
— Так что же ты сбежала?
— Сама толком не знаю, — вздохнула Алька. — Накатило что-то.
Знаю я, что на неё «накатило». Импринтинг. Побочка от моего воздействия. Я сам толком не понимаю, почему он иногда возникает. Это случается редко и обычно не создаёт проблем — если бы я вовремя заметил, то легко оборвал бы «привязанность». Просто всё случилось неожиданно и быстро.
— Жалеешь? — спросила Калидия.
— Нет. Почему-то не жалею. Глупо, но сейчас мне кажется, что всё сделала правильно. Оно того стоило.
— Что «оно»?
— Другие миры. Другая жизнь. Что мне светило там? Только выйти замуж. Либо за какого-нибудь жирного чиновного старика, который так выразит преданность Родлу, либо за нищего искателя приданого. А я на эти мужские штуки смотреть без отвращения не могу… — призналась Алька и тут же опомнилась. — Ой, извини…
— Ничего, — отмахнулась Калидия. — Я пока что писаю сидя. И у меня они тоже восторга не вызывают. Просто так надо, и всё.
— А если бы ты была мальчиком, я бы тебе понравилась? — спросила Алиана. — Я никогда не общалась с мальчиками, нам было запрещено.
— Наверное, — пожала плечами Калидия. — Ты простоватая, но симпатичная. Как не мальчику ты мне нравишься, но мальчик — это уже буду не я, так ведь, Док?
Я увлёкся рисованием и не прислушивался, так что вопрос застал меня врасплох.
— Что?
— Я же перестану быть? Калидии просто не станет? Будет совсем другой человек?
— Да, — не стал юлить я. — Тот, кто займёт твоё место, будет помнить то, что помнишь ты, то есть в чём-то будет тобой. Но помнить это он будет не так, как ты, то есть, тобой не будет. Можно сказать, что ты умрёшь, а он родится. Но можно сказать, что это ты изменишься и станешь другим человеком. И то, и другое верно.
— Почему-то мне это кажется больше похожим на смерть, — ответила она мрачно. — И как скоро я перестану быть собой?
— Я стараюсь сделать переход как можно плавнее и мягче, — ответил я, — так что точки «отсюда и впредь» просто не будет. Понемногу твоё мышление будет меняться, ты начнёшь смотреть на мир иначе, и когда физиология догонит, ты испытаешь не стресс, а облегчение.
— И как оно будет меняться, моё мышление?
— Не знаю. Моё дело — задать референс, — я помахал очередным наброском, — дальше ты и мир меняетесь сами. Может быть, однажды ты посмотришь на Альку с другим чувством.
«И с новыми ощущениями в штанах», — подумал я, но говорить не стал. Меня куда больше волновал визит Слона, и то, что он меня торопит. Прокрутить три месяца за две недели теоретически можно, но это будет жестоко по отношению к девочке, а уж какой откат словлю я — страшно представить. Надеюсь, Слон что-то придумает, иначе нам всем не поздоровится.
— Можно посмотреть? — Калидия протянула руку за набросками.
Я подал скетчбук.
— Ничего не понимаю, — вздохнула она, — всё расплывчатое и странное.
— Таково твоё сегодняшнее состояние. Ты, некоторым образом, в суперпозиции — одновременно в двух положениях, уходящем и наступающем. Моя задача — сориентировать тебя и мир нужным образом.
— И когда это случится?
— Ты куда-то торопишься?
— Меня бесит неопределённость. Меня бесит то, что я
