человека. Это неписанный кодекс, ведущий свое начало от древнейших времен младенчества рода человеческого, когда борьба за существование зависела от наличия физической силы и право на жизнь покупалось дорогой ценой.
Это право, выработанное дикой первобытной природой, сохранилось, как пережиток, до настоящих дней в странах, где уцелели еще девственные леса и степи, где человек поставлен в самые примитивные условия существования.
С течением времени, это право обратилось в обычное право и приобрело внешние формы закона, фиксируемого самой жизнью, обстоятельствами и местными условиями.
Это право безжалостно, как сама природа, и чуждо послаблениям и сентиментальности.
Гуманные начала в нем отсутствуют и справедливость чрезвычайно прямолинейна.
Руководящий догмат этого закона – «око за око» и «зуб за зуб».
Согласно этого закона, воровство пушнины наказывается смертью.
Обойти этот закон нельзя и виновный не может избежать своей участи, даже в том случае, если он обратится к защите законов государственных.
Карающая, беспощадная рука таежной немезиды в конце концов найдет его и обычное право дикой пустыни восторжествует.
Закон этот непреложен и сохраняется во всей чистоте в глубине дикой тайги.
В фанзе старого Тун-Ли необычно многолюдно.
На кане, с длинными трубками в зубах, восседают, поджав под себя ноги, старшины звероловных участков. Их пять человек, вместе с Тун-Ли. Судя по глубоким морщинам и пергаментной бронзовой коже их рук и лиц, они достигли возраста, который дает право на авторитет и уважение.
На полу у кана сидит на коленях молодой китаец. Руки его связаны в локтях. Судя по одежде – это рабочий. Выражение его лица тупо и по-видимому, равнодушно. Тут же на земляном полу сидят на корточках еще пять человек. Кто курит. Кто внимательно слушает.
Это таежный суд. Старшины – судьи. Связанный человек – обвиняемый в краже двух собольих шкурок у своего хозяина зверолова, сидящего здесь же на полу.
Остальные – конвой и исполнители постановлений суда.
Тусклый свет зимнего дня, сквозь промасленную бумагу маленького оконца, бросал неясные блики на черную внутренность фанзы и на таинственные и мрачные фигуры таежного судилища.
Тун-Ли был избран старшиной.
«Перед нами Сун-Фа! – произнес он, обращаясь к судьям, – он украл у своего хозяина, почтенного зверолова Фу-Лина, две собольи шкурки».
«Сун-Фа! Правдивы мои слова, или нет?» – обратился он к обвиняемому.
«Да! Это правда, – еле слышно произнес Сун-Фа, – но меня побудила к этому нужда: продав шкурки, я накормил бы мою умирающую мать!»
«Это нас не касается, – возразил Тун-Ли. – Ты совершил тягчайшее преступление! Ты украл! Для спасения матери от голода, ты мог бы взять только одну шкурку».
Сун-Фа молчал, и бескровные губы его о чем-то шептали.
«Теперь приступим к голосованию», – обратился он в сторону судей, кажущихся безучастными ко всему происходившему.
С этими словами Тун-Ли поставил перед ними жестянку из под консервов и раздал каждому по два боба, черному и белому, в том числе и себе.
«Сун-Фа сознался! – продолжал старик, – теперь решим вопрос, заслуживает-ли он наказания или нет?».
«Белый боб – смерть, черный боб – жизнь. Бросайте бобы в жестянку!» – сказав это, Тун-Ли обошел всех судей с жестянкой, и каждый бросал свой боб.
Звуки падающих зерен, как удары молота, били по голове Сун-Фа.
Бросив в жестянку черный боб, Тун-Ли высыпал содержимое на циновку кана.
Все головы с любопытством потянулись смотреть результаты голосования.
На циновке лежало четыре белых боба и один черный.
Участь обвиняемого была решена. Ни слова не говоря, Тун-Ли собрал бобы и поставил жестянку на полку. Все встали и старый зверолов, обращаясь к Сун-Фа, произнес: «Ты осужден на смерть. Летом тебя закопали бы живым в землю, но теперь зима и мороз сковал землю. Взамен этого, ты будешь отдан Великому Вану, который требует человеческую жертву. Если Ван пощадит тебя – твое счастье. Пусть он решит твою участь».
Сун-Фа, по-видимому, был готов ко всему и равнодушно выслушал приговор. Ни один мускул его темного лица не дрогнул.
По существующему обычаю, осужденному на смерть предложили изысканный обед из мясных пельменей и неограниченное количество горячей водки (ханшина).
Совершенно опьяневшего Сун-Фа уложили на кан и заставили его выкурить несколько шариков опиума, от чего несчастный совершенно ошалел и впал в полусознательное состояние.
Часа через два после суда Сун-Фа вывели по тропе на перевал Цун-Лин, где проходит битая тигровая тропа, по которой ежедневно бродят хищники, совершая свои охотничьи набеги.
На самом водоразделе перевала растет старый кедр, гигантских размеров. Гордая вершина его, вздымаясь к небу, темнеет над мелкою лесною порослью. Ни бури, ни весенние циклоны не одолели этого таёжного богатыря растительного царства, и он стоит одиноко в горной пустыне, цепляясь своими могучими корнями в трещинах гранитных утесов.
К этому богатырю крепко прикрутили веревками Сун-Фа.
Чтобы он не замерз, на него надели теплую ватную кофту и шаровары, а на голову – меховую шапку.
Под действием наркотиков, он находился в возбужденном состоянии. Постоянно жестикулировал, пел песни, громко молился Горному Духу.
Затуманенный взор его по временам вспыхивал огнем, и он видел образы своих родных и предков, пришедших навестить его и утешить в смертный час.
Солнце спряталось уже за лесистыми отрогами Лао-Э-Лина. В тайге легли ночные тени и только белоснежная вершина Татудинзы, окрашенная червонным золотом заката, горела в синеве вечернего неба.
Торжественная тишина тайги нарушилась возгласами и криками полоумного человека.
Но вот, в чаще хрустнула ветка, другая. Послышались шаги мягких лап по хрупкому снегу.
Из зарослей колючих аралий, перевитых виноградною лозой, скользнули две темные фигуры и исчезли за снежным сугробом.
Наступила томительная тишина.
Сун-Фа перестал кричать и прислушивался.
Хищники, совершая свой обычный обход, издалека услышали странные звуки человеческого голоса и стали скрадывать. Из зарослей им видна была поляна, на ней кедр и к нему привязанный человек.
Выяснив в чем дело, тигры вышли один за другим из своей засады на поляну и остановились, уставив свои круглые светящиеся глаза на темную фигуру человека.
При виде страшных палачей своих Сун-Фа протрезвел, и осознанный взор его сосредоточился на темных неподвижных силуэтах зверей.
Что это? Галлюцинация или действительность? Бред больного воображения, или олицетворение смерти? Слабый мозг его начал затуманиваться.
Тупо и бессмысленно смотрел он перед собой и затянул заунывную, печальную, песню смерти. Монотонные, однообразные звуки этой песни раздавались в ночной тишине и плыли в глубину горных дебрей.
Впереди, ближе к кедру, стояла молодая тигрица, за нею возвышалась гигантская фигура Вана.
Звери стояли в недоумении, прислушиваясь к непонятным звукам. Концы хвостов их извивались и нервно подергивались.
Наконец, первый пришел в себя Ван. Он
