озираясь назад, мог смотреть на свое тогдашнее «я» с некоторой иронической жалостью.
Пораженный этим столь юношеским ощущением, которое лет двадцать тому назад было для него чем-то обыденным, а теперь коснулось его, точно редкие чары, он обежал мыслью короткий период этого лета и увидел то, чего не знал ни вчера, ни еще только что. Он увидел свет и твердое предчувствие пути там, где еще так недавно были только мрак и растерянность. Его жизнь как будто снова стала светлым, решительно мчащимся по предназначенному ему направлению потоком или рекой, тогда как раньше она столько времени медлила в тихом, болотистом озере и нерешительно вертелась вокруг своей оси. И ему стало ясно, что его путешествие не может привести его обратно сюда, что ему остается только проститься со всем здешним, как бы ни горело и ни истекало кровью его сердце. Его жизнь снова стала рекой, и поток ее решительно мчался к свободе и будущему. В душе, сам не отдавая себе в том ясного отчета, он уже расстался с городом и полями, с Росгальдой и женой.
Он остановился, глубоко дыша, захваченный волной ясновидящего предчувствия. Он подумал о Пьере, и режущая, безумная боль пронизала все его существо, когда ему стало ясно, что он должен будет пойти по этому пути до конца и расстаться также и с Пьером.
Он долго стоял с подергивающимся лицом, и если то, что он ощущал в душе, было жгучей болью, то это было все-таки жизнью и светом, заключало в себе ясность и перспективы будущего. Это было то, чего хотел от него Отто Буркгардт. Это был час, которого ждал друг. Старое, долго скрываемые нарывы, о которых он заговорил, были, наконец, вскрыты. Это было больно, очень больно, но с поконченными любимыми желаниями умирали также беспокойство и разлад, раздвоенность и оцепенение души. Его окружало сияние дня, беспощадно ясного, прекрасного, светлого дня.
Взволнованно прошел он несколько последних шагов до вершины пригорка и сел в тень на каменную скамью. Глубокое ощущение жизни пронизало его, точно возврат молодости, и он с благодарностью подумал о далеком друге, без которого он никогда не нашел бы этого пути, без которого застыл бы в своем болезненном оцепенении и остался навсегда в плену.
Однако долго раздумывать или предаваться крайним настроениям было несвойственно его натуре. Вместе с чувством выздоровления и восстановления утраченной воли им мощно овладело новое сознание деятельной силы и непобедимого личного могущества.
Он поднялся, открыл глаза и оживившимся взором властно окинул расстилавшуюся перед ним картину – свою новую картину. Он долго смотрел сквозь лесную тень на далекую светлую речную долину. Все это он напишет и не станет ждать для этого осени. Ему предстояло разрешить деликатную задачу, преодолеть огромные трудности, разгадать чудесную загадку: этот удивительный просвет должен был быть написан с любовью, он должен был быть написан с такой любовью и тщательностью, с какими написал бы его какой-нибудь тонкий старый мастер, Альтдорфер или Дюрер. Здесь овладеть светом и его мистическим ритмом не было единственной задачей, здесь каждая самая маленькая форма играла роль и должна была быть так же тщательно обдумана и взвешена, как травки в дивных полевых букетах его матери. Светлая, прохладная даль долины, вдвойне отодвинутая назад – как теплым потоком света на переднем плане, так и лесной тенью, – должна была сверкать на фоне картины, как драгоценный камень, холодный и чарующий, чуждый и манящий.
Он посмотрел на часы. Пора было идти домой. Он не хотел сегодня заставлять ждать жену. Но он все-таки вынул маленький альбом и, стоя на самом припеке на краю холма, несколькими сильными штрихами набросал остов своей картины: перспективные пропорции, общие контуры и многообещающий овал маленького прелестного вида вдали.
Благодаря этому, он немного запоздал и, не обращая внимания на жару, торопливо сбежал вниз по крутой, залитой солнцем тропинке. По дороге он обдумывал, что ему надо будет для работы, и решил завтра встать очень рано, чтобы увидеть ландшафт и в первом утреннем свете. На сердце у него было легко и весело, так как его снова ждала прекрасная, манящая задача.
– Что Пьер? – было его первым вопросом по возвращении.
Фрау Адель сообщила, что мальчик спокоен, но кажется усталым; болей у него, по-видимому, нет, и он лежит тихо и терпеливо. Самое лучшее не беспокоить его, он необыкновенно чувствителен и вздрагивает при каждом шорохе.
– Ну, хорошо, – сказал он с благодарным кивком головы, – я зайду к нему потом, может быть, вечером. Извини, что я немного опоздал, я был в поле. Эти дни я буду работать на воздухе.
Они мирно позавтракали втроем. Сквозь спущенные жалюзи в прохладную комнату вливался зеленый свет, все окна были раскрыты, и в полуденной тишине слышно было, как журчал маленький фонтан во дворе.
– Тебе нужно будет запастись для Индии многим, – сказал Альберт. – Ты возьмешь и охотничьи принадлежности с собой?
– Не думаю, у Буркгардта есть все. Он уж посоветует мне. Я думаю, рисовальные принадлежности надо будет взять в запаянных жестяных ящиках.
– Ты тоже будешь носить тропический шлем?
– Непременно. Его можно будет купить по дороге.
Когда Альберт после завтрака ушел, фрау Верагут попросила мужа остаться. Она села в свое плетеное кресло у окна, и он перенес свой стул поближе к ней.
– Когда же ты думаешь ехать? – начала она.
– О, это зависит исключительно от Отто, я, конечно, поеду тогда, когда и он. Я думаю, приблизительно, в конце сентября.
– Уже так скоро? Я не могла еще хорошенько подумать об этом, Пьер отнимает у меня все время. Но я думаю, что ты не должен требовать от меня слишком многого.
– Я и не требую, я сегодня еще раз обдумал все это. Я предоставляю тебе во всем полную свободу. Я понимаю, я не имею никакого права разъезжать по свету и при этом требовать, чтобы ты здесь считалась со мной. Ты должна во всем поступать так, как находишь нужным. Ты будешь иметь такую же свободу, на какую претендую я сам.
– Но что будет с домом? Оставаться здесь одной мне бы не хотелось, – здесь слишком уединенно и просторно, к тому же здесь слишком много воспоминаний, тяжелых для меня.
– Я тебе уже сказал, поезжай, куда хочешь. Росгальда принадлежит тебе, ты это знаешь, а перед отъездом я на всякий случай оформлю это.
Фрау Адель побледнела. Она наблюдала за лицом мужа с почти враждебным вниманием.
– Ты говоришь так, – сдавленным голосом бросила она, – как будто не думаешь вернуться.
Он задумчиво
