погладил ворсистую ткань пиджака и ощутил вдруг страстное желание перечитать эти сиреневые листочки, потрогать то, что неделю назад лежало в руках жены. Он расстегнул пиджак, и тут в коридоре коротко и мелодично зазвенел колокольчик: пришел Лансдорф.
Они встретились как добрые друзья после долгой разлуки: Ньюмен широко, от всей души улыбнулся, хлопнул Лансдорфа по плечу, и ничего наигранного не было в его жесте. Просто майор Ньюмен знал, что здесь, в этой холодной, казенной комнате, агент черпает душевные силы для очередной поездки к черту в зубы. Разумеется, он знал также, что далеко не каждый его агент после провала будет молчать на допросах. Но предугадать заранее, кто чего стоит, он не мог, и потому вел себя с людьми так, словно каждый из них и есть тот самый, который станет молчать: был прост и благожелателен, на улыбки не скупился и шутки не чурался.
— Не падайте духом, Лансдорф! Никто и не ожидал от вас эпических подвигов в первую же поездку.
— Вы меня не поняли. Я не отчаиваюсь. Просто это новая для меня работа, и я не знаю, с какого бока к ней подобраться.
Лицо майора Ньюмена озарила еще одна улыбка:
— И что конкретно вас смущает?
— Не то что смущает... Я несколько раз разговаривал с русскими — несмотря на запрет, они все же изредка бывают в пивных. Услышат мою русскую речь — так и расплывутся: «А, камрад, гут, русский знаешь...» Какие-то они все... коллективисты, что ли. «Мы сделаем». «Пошли, ребята».
— Вас это удивляет? Вы разве сталкивались с русскими один на один? Да они просто боятся друг друга, боятся открыть душу, потому что любой из каждых двух может побежать с доносом. А в душе, под обязательными коммунистическими фразами, они самые обыкновенные люди. Под их сияющими пуговицами таятся самые обыкновенные человеческие слабости.
— Если б это было так... Помните, мы прошлый раз говорили о побоище на секторской границе? Моя двоюродная сестра тоже была на слете, и ей порядком досталось.
— Вот как? — Ньюмен искренне удивился. — А говорят, случайность — хлеб романистов. Оказывается, это бывает в жизни?
— Оказывается. Но ей всего пятнадцать. Она не умеет притворяться. Ей было больно, я по глазам видел. Но она, как те русские: «Мы пошли, наша колонна, парни меня прикрыли...» Я в войну не сталкивался с русскими близко. Сейчас я, кажется, начинаю понимать, почему они выиграли.
Ньюмен сочувственно улыбнулся.
— Может, есть смысл перейти на ту сторону? Нет? Отчего же? Паулюс не был безвестным командиром подводной лодки...
— Мне это не подходит. Я верю, русских, какими бы они ни были, можно изгнать. Тогда родовое поместье отца...
— Ну, если родовое поместье, то русские вас не поймут... Так вы побывали у тетки? И как вас приняли? — Слушая немногословный и вместе с тем обстоятельный рассказ, согласно кивал: да, все верно, именно так и надо было держаться. Потом спросил: — Сколько времени вы полагаете дышать воздухом свободы?
— Я хотел бы отдохнуть недели две.
— Возражений нет.
IV
Никто из теперешних работников комендатуры не мог бы рассказать, как пришел в это здание Никон Евстратович. Те, кто работал здесь в то июльское утро 1945 года, либо демобилизовались, либо убыли в другие места. Теперешние же работники просто не представляли себе комендатуры Шварценфельза без Никона Евстратовича, без его пронзительного фальцета, без его белесых, чуть навыкате глаз.
Город он знал, как свою комнату, выучил за двадцать лет, кто тут чего стоит, где какие заводики да шахты, даже что сеют в округе. Немецкий и русский языки были его родными, и комендант предпочитал брать с собой в магистрат, полицию и иные места его, а не Лилю Загданскую, недавно прибывшую из Ленинграда вторую переводчицу.
Никон Евстратович ценил это отношение к себе и старался изо всех сил. Он бегал и ездил, вникал во все и был вездесущ. Но сколько же надо было пережить ему, чтобы в то июльское утро сорок пятого года плакать от счастья при виде золотых русских погон!
От прадеда, выходца из остзейцев, Никон Евстратович унаследовал необычную для русского человека фамилию: Каульбарс, то бишь ёрш. Больше ничего немецкого в нем не осталось. Правда, немецкий язык он знал с детства. Дед и отец были женаты на русских, Никуша с малых лет привык видеть вокруг все русское и не задумывался над тем, что он не русский. Родился Никуша в 1896 году. Как дворянский сын, был определен в кадетский корпус, окончил его в смутные годы первой мировой войны и сразу оказался в юнкерском училище.
В русской армии служило тогда немало обрусевших немцев, и они, с императорского соизволения, меняли свои фамилии на русские. Никон менять не стал: в его фамилию входило слово «барс», и ему казалось, что вся фамилия не воспринимается, как немецкая. А имя, по маменькиному настоянию, от рождения было русским, летописным, пушкинским...
Октябрьскую революцию Никон встретил во Владимирском юнкерском училище. Как верный престолу дворянин, он безоговорочно стал на сторону белых. Смольный назначил в училище комиссаров — из них же, из юнкеров-владимирцев. И когда через несколько дней после Октября в Петрограде вспыхнул юнкерский мятеж, Никон был среди тех пяти юнкеров, которые разоружили и арестовали советских комиссаров. Он отстреливался до последней возможности от атаковавших училище красногвардейцев и солдат. И он был среди тех немногих, кому удалось скрыться после подавления мятежа.
Потом — полтора года гражданской войны.
Судьба забросила его в Прибалтику, там тогда каких только войск не было: красные, немецкий корпус генерала фон дер Гольца, немецкие добровольческие части из остзейцев, русские белые армии — Юденича и Бермонд-Авалова (тоже ведь с разной подкладкой: Юденич опирался на помощь союзников, Бермонд-Авалов — на немцев) да латыши — тоже красные и белые, а за спиной белых латышей английский флот, да еще белоэстонцы — эти тоже с опорой на англичан. К лету 1919 года общими усилиями Советскую Латвию задушили. В октябре Бермонд-Авалов, ставший к тому времени князем и генерал-майором, начал наступление против красных. Взял Двинск, а там и весь левый берег Двины, где красных уже не было, а стояли части белых латышей. Подпоручика Каульбарса за храбрость произвели в поручики, но дальше все пошло под откос. Белые латыши успехам Бермонд-Авалова не возрадовались. В конце октября 1919 года под прикрытием огня английского флота, вошедшего в Рижский залив, началось наступление белых латышей, а через месяц армия
