— Извините меня, — проговорил я. — Так уж получается.
— А откуда вы приехали? Из Штатов? А у вас была бар-мицва?[51]
Я опустил взгляд.
— Пойдем, — настаивал он.
— Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Ну вот, приехали. Один еврей доказывает другому еврею, что он — не такой еврей, как он, первый еврей, несмотря на общее происхождение, положение, сто тысяч еврейских анекдотов и, что я хотел бы особо отметить, еврейские сокровища художественной литературы.
— Я не блюститель старых традиций, — объяснил я. — И я не принимаю участия в молитвах.
— Тогда зачем вы приехали сюда? — Мне опять показалось, что он задает мне вопрос просто так и ответ его не интересует. Я даже засомневался, понимает ли он, что сам общается со мной по-английски, не говоря уж о моих словах.
— Посмотреть на древнюю Стену Плача, — ответил я. — Посмотреть на евреев, молящихся сообща. Я турист.
— У вас есть религиозное образование?
— Какое-то есть, но к нему нельзя относиться серьезно.
— Мне жаль вас. — Он заявил это таким равнодушным тоном, будто сообщал мне, который сейчас час.
— Вы и вправду жалеете меня?
— Нерелигиозные евреи не знают, зачем живут.
— Я понимаю ваш взгляд на вещи.
— Даже нерелигиозные евреи возвращаются сюда. Евреи намного хуже вас.
— Правда? И насколько они меня хуже?
— Мне даже говорить об этом не хочется.
— А что вы имеете в виду? Наркотики? Секс? Деньги?
— Еще хуже. Пойдем, мистер. Сейчас будет мицва, мистер.
Если я правильно истолковал его настойчивость, мой секуляризм представлялся ему лишь смешным заблуждением. Моя позиция его совершенно не заботила. То, что я не был благочестивым иудеем, для него казалось следствием моего недопонимания. Пока я строил догадки, пытаясь понять, что у него на уме, меня внезапно озарила мысль: я не понимал, что происходит у него в голове, точно так же, как он не понимал, о чем думаю я. Ко мне в душу вкралось сомнение: наверно, решил я, он даже не задумывается о том, какие мысли возникли у меня по этому поводу.
— Оставьте меня в покое, будьте добры, — повторил я.
— Пойдем, — настаивал он.
— А что вам, собственно, до того, молюсь я или нет? — Поскольку я был чужаком в этом месте, я не удосужился сообщить ему, что считаю молебны ниже своего достоинства. — Дайте мне спокойно постоять в сторонке и посмотреть, что тут происходит.
— Вы из Штатов? Откуда? Бруклин? Калифорния?
— А вы сами откуда?
— Как это откуда? Я — еврей. Пошли.
— Послушайте, молодой человек, я же не критикую ни вашу приверженность религиозным обрядам, ни ваш наряд, ни ваш внешний вид, я даже пропустил мимо ушей ваши намеки на мою неполноценность, так почему же вы так обижаетесь на меня? — Он абсолютно не казался обиженным — это я пытался перевести нашу дискуссию в более высокие сферы.
— Мистер, вам делали обрезание?
— Хотите, чтобы я нарисовал вам мой портрет в полный рост?
— У вас жена — шикса, — внезапно объявил он.
— Не так уж трудно прийти к этому заключению, как вы пытаетесь изобразить. — Но на бескровном лице моего собеседника не отразилось ни изумления, ни дружеской заинтересованности — на меня пристально смотрела пара равнодушных глаз, в которых не светилось ничего, кроме непонимания моего дурацкого упрямства. — Все четыре мои жены были шиксами, — заявил я.
— А почему, мистер?
— Вот такой уж я еврей, парниша.
— Ну, пошли, — приказным тоном проговорил он, давая понять, что пора прекращать дурить и исполнять что велено. — Послушайте, как только вы сделаете это, вы почувствуете себя совсем другим человеком. — Может, потому, что он недопонял, что я ему говорил, или потому, что хотел довести меня до белого каления и тем самым выдворить неискоренимого грешника из этого святого места, или же потому, что хотел исправить мелкую старинную ошибку и лишить меня маленькой складочки на члене, или же потому, что ему было до смерти необходимо, как умирающему от жажды — стакан воды, чтобы в этом мире появился еще один правоверный еврей, он меня не отпускал. Он стоял, повторяя «пошли», а я так же упрямо не двигался с места. Я не совершал ничего дурного и не нарушал никакие религиозные обычаи — я просто отказывался подчиняться его желаниям и не хотел спасаться бегством, как чужак, незаконно вторгшийся в святая святых. Я не понимал, сделал ли я что-нибудь не так с самого начала или, быть может, мой собеседник был слегка «ку-ку», хотя при дальнейших рассуждениях я пришел к выводу, что, с его точки зрения, винтиков не хватает в голове именно у меня, поскольку из нас двоих сумасшедшим должно называть того, у кого было четыре жены, и все — не еврейского происхождения.
Минуту спустя я вышел из подземелья и, в последний раз окинув взглядом площадь, минареты, луну, купола и Стену Плача, собрался идти прочь, как кто-то бросился ко мне с диким возгласом:
— Это вы!
Дорогу мне пересек высокий молодой человек с редкой бороденкой, который с ходу чуть не заключил меня в объятия. Он еле переводил дух — то ли от возбуждения, то ли оттого, что несся за мною со всех ног, я точно сказать не мог. И к тому же он заливался от хохота, смеясь ликующим, эйфорическим смехом. За всю свою жизнь я еще не встречал человека, который был бы так рад встрече со мной.
— Неужели в самом деле это вы! Здесь! Вот здорово! Я прочел все ваши книги! Вы написали о моей семье! Ластиги из Вест-Оранж![52]В вашем «Высшем образовании»! Это про них! Я ваш самый большой поклонник во всем мире! Ваша лучшая книга — «Смешанные чувства», даже лучше, чем «Карновски»! А как это так получилось, что вы в картонной ермолке? Вы должны носить красивую расшитую кипу, такую как у меня! — Он показал мне свою прикрывающую макушку шапочку, которая была прикреплена заколкой к волосам, — он так гордился своей тюбетеечкой, словно ее орнамент был разработан дорогущим парижским модельером. На вид моему собеседнику было лет двадцать пять — высокий, темноволосый и по-юношески привлекательный американец; одет он был в хлопчатобумажный тренировочный костюм мышиного цвета, на ногах — красные кроссовки, а на голове — расшитая кипа. Беседуя со мной, он пританцовывал на месте, балансируя на носочках и одновременно молотя воздух кулаками, как боксер перед выходом на ринг. Я даже не знал, что думать.
— Значит, вы — Ластиг из Вест-Оранж, — промолвил я.
