горсть снега и принялся растирать нос и щеки, которые тут же дали о себе знать неприятным пощипыванием, а через какое-то время сделались невыносимо горячими и влажными от растаявшего снега. Настроение его окончательно испортилось, стало вновь одиноко и тоскливо. Он привычно нащупал четки, и лишь прочтя положенный круг дневных молитв, почувствовал в душе некую успокоенность и прилив сил. Сказалась и кратковременная пробежка, после которой он согрелся и уже не так ощущал злобное пощипывание морозного воздуха.
Уже в темноте въехали в небольшую русскую деревеньку, состоящую всего из двух изб, где и заночевали. Аввакум даже не запомнил лиц хозяев, которые при свете лучины провели его в темный угол и уложили на прелую, дурно пахнущую овчину. Начав читать молитву, он тут же, словно в пропасть, провалился в глубокий сон. В себя он пришел уже в санях, не особо представляя, как добрался до них. Вытащил из походной сумы припасенный на такой случай сухарик и принялся жевать его, прислушиваясь к скрипу полозьев и настойчивому понуканию Климентием лошадей.
— К вечеру должны в Тобольске быть, коль ничего по дороге не приключится, — подал тот наконец голос. Видимо, и его тяготило окружающее безмолвие и тишина.
— Господь милостив, глядишь, и доедем. Молиться буду непрестанно, а ты уж за дорогой смотри, не сверни куда ни следует.
— Тут и поворачивать некуда, — весело махнул тот рукой, — по руслу Тобола едем, и он нас до самого города и доставит прямехонько.
* * *
— Каков он, Тобольск? — негромко спросил Аввакум, хотя и без того уже представлял себе, что это за таинственный город.
Еще в детстве ему приходилось слышать множество рассказов от разных людей о Сибири и главном ее городе — Тобольске. Знал он, что проживают в нем наряду со служивыми людьми ссыльные, попавшие туда за буйный нрав и дурное поведение. На родине Аввакума о Сибири шла недобрая слава, пугали ей малых детей и молодых варнаков, любителей поживиться чужим добром. Трое или четверо мужиков из его прихода угодили в эти края за грабеж на большой дороге и словно сгинули. Не было больше о них ни слуху ни духу. Аввакум зябко повел плечами не столько от холода, а представив себе, что и он с семьей окажется среди первейших воров и убийц, осевших в этих краях.
— Во многих городах мне приходилось бывать, но другого такого не видел, — отозвался Климентий, тем самым прервав его тягостные размышления. — Он и обличьем на другие не похож, и люди в нем непростые живут. Помяни, батюшка, мое слово, натерпишься еще от них.
— Что же это за народ такой? Сам же говорил, вроде как крещеные там живут по большей части, не звери какие…
— Э-э-э, не скажи. Он, может, крест-то с шеи и не снимает, да только и черные думы из головы не гонит. Сам, поди слышал, что добрые люди туда по своей воле не едут, а все больше такие, которым терять нечего. Воры, убивцы, смутьяны. Видел когда-нибудь, как два таракана, в чугунок попавши, себя ведут? — с усмешкой обернулся он к Аввакуму, смахивая с бороды наросшую на ней от жаркого дыхания сосульку. — Знаю, видел, можешь и не отвечать. Мы мальчишками, бывало, наловим их поболе, в чугунок побросаем, а потом смеемся, глядючи, как они друг с дружкой воюют. Вот потеха-то! Один на другого набрасывается и норовит ущипнуть побольнее. И никакого мира меж ними никогда не наступит, поскольку каждый привык жить сам по себе. А знаешь, отчего это идет? Да потому что главного среди них нет, кто бы к порядку их призвать мог. Другое дело — муравьи или пчелы. У муравьев царица правит, а у пчел — матка за всем следит. Вот и заняты все своим делом, ни до драк, ни до раздоров. А в Сибири каждый человек сам по себе и меж собой их совет никак не берет…
— А как же царь? — не дал договорить ему до конца Аввакум. — Он наместник Бога на земле, а Сибирь вся от края до края ему подвластна. Почему же порядка должного в ней нет, как в других русских городах?
— В том-то и оно, что Сибирь — это тебе не Россия! — самодовольно усмехнулся Климентий, словно открыл спутнику некую запретную тайну. — И вряд ли когда ею станет. Точно тебе говорю. Ничего, сам поймешь со временем, когда хлебнешь лиха, сколько тебе Господь отпустит.
— Да вроде как уже хлебнул, — ответил, не задумываясь, Аввакум. — Только все одно не пойму, почему ты Сибирь от иных российских мест отличаешь?
На этот раз возница ответил не сразу, а долго и сосредоточенно счищал с бороды и усов целую гроздь мелких сосулек. Потом он чуть подхлестнул лошадей, которые и без того шли ходко, словно чувствовали приближающийся конец пути, где они наконец-то смогут передохнуть, и лишь потом, указав кнутовищем на запряженную пару, спросил:
— Видишь, как они меня уважают и слушаются? А все почему? Знают, что иначе кнут по их бокам погуляет изрядно. А брось я вожжи да завались спать, что будет? Вот-вот, ничего и не будет. Встанут сразу же. А если распрячь их, то и разойдутся в разные стороны. И человек так же устроен, мало чем от скотины отличается: дай ему волю — и сразу забудет и про власть, и про долг свой перед Богом. Вы вот, попы, зачем над людьми поставлены? За тем же самым — направлять народ на путь праведный. А в Сибири вашего брата раз, два и обчелся. Ни в каждом селе найдешь…
Он еще долго разъяснял Аввакуму, как, по его разумению, устроен мир, и кто над кем поставлен. Но тому вдруг сделалось скучно слушать назидательные речи возницы, из которых выходило, что лучше него никто и не знает, как навести порядок на Русской земле.
«Вот так у нас всегда, — горько подумал Аввакум, не переставая перебирать четки, и при этом в мозгу его ярко вспыхивали слова молитв, но это не мешало ему думать о чем-то постороннем, — каждый конюх или там казак, все знают, как жить правильно. А на деле как раз наоборот. Советовать любой горазд, но выполнять эти советы не он, а кто-то иной должен. И все-то у нас кругом не правы и виноваты, но только не ты сам».
«А разве ты сам не таков? — услышал он чей-то немой вопрос внутри себя. — Винишь того же Никона, а себя правым считаешь?»
