мусора. Мне в лицо ударило горячее, обжигающее дыхание Сенака, несущее с собой злобу и яблоки. Оно окутало меня и душило с той же силой, что надзиратель в ту грозовую ночь.
— Думаешь, я не знаю, что ты чревоугодник?
Сенак выбросил всю коробку целиком в окно, прямо в мусорный бак, и знаком приказал Лягуху ехать. Машина тронулась.
— Чревоугодие — смертный грех. Видишь, Джозеф? Сегодня Господь попытался донести до тебя эту мысль.
~
Едва я вернулся в приют, как Безродный тут же пристал ко мне. Он хотел знать, что там в финале «Мэри Поппинс», но я совершенно забыл задать этот вопрос Розе. Пришлось выдумывать историю про детей, которых отправили в приют, тайно финансируемый русскими, и про Мэри Поппинс, вызволяющую сирот с помощью летающего зонтика. Безродный таращился на меня во все глаза, размахивая кулаками в воздухе при каждом описании драки — сильнее всего он распылился, когда я описывал финальную битву между Мэри Поппинс и Распутиным.
О фиаско с пирогом я молчал: меня уже и без того сравнивали с Данни. Данни то, Данни се — я уже был сыт по горло их героем и его мифической отвагой. Легенда гласила, что Данни родился уже в приюте, будучи плодом запретной любви монашки и мирянина. В этих кругах любовь всегда запретная. Согласно Безродному, Данни был огромен. По словам Синатры — чуть меньше. Безродный говорил, что Данни был силен настолько, что мог одной рукой задушить кабана, а ладони его были огромные, словно сковородки для жарки каштанов. Остальные смеялись: никто никогда не видел, как Данни душит кабана. Ни одной рукой, ни двумя. Однако его гнева и взрывного характера опасались все единогласно. Никто не хотел с ним ссориться. Данни был храбрым безумным эгоистом.
Парни довольно долго тянули, но в итоге показали мне его фотографию, которую хранили, словно мощи святого. Снимок сделали во время одного из многочисленных подвигов Данни — ночного побега в деревню после проигранного спора. И Данни было мало просто перепрыгнуть через забор — ему хватило наглости заявиться в бар. В качестве доказательства он принес этот снимок, подаренный парой путешественников: на фотографии красивый парень с волосами средней длины, в красной футболке, смотрел прямо в объектив. Странное доказательство. Любому, кто всматривался в снимок, становилось ясно, что на самом деле этого парня, прислонившегося к потертой стене, не существовало. Что на этой фотографии запечатлелось отсутствие: взгляд Данни из-под девичьих ресниц смотрел не в объектив, а гораздо дальше, сквозь фотографа, сквозь снимок, сквозь пространство. Этот взгляд совершал оборот вокруг Земли и возвращался обратно. Может, в тот момент сбитый с толку предчувствием Данни уже думал, обнаруживая под своей мужественностью нежность: однажды я исчезну, исчезну навсегда.
На следующей неделе Безродный будил меня каждую ночь ровно в тот момент, когда я начинал засыпать.
— Джо, Джо, думаешь, получилось? Мари-Анж получила? Получила письмо?
В первую ночь я ответил ему со свойственной всем сиротам нежностью:
— Иди на хрен.
Безродный надул в постель и надел «плащ ссыкуна» на следующий день. Пока мы ждали воскресенья и возможности наконец послушать «Ночной перекресток», мне пришлось каждый вечер описывать Безродному, что происходило с письмом. Вот оно в почтовом фургончике, пропахшем машинным маслом. Вот оно в центре распределения, пропахшем потом. Вот письмо пересекает пропахший дождем перевал — Безродному нравились запахи. В четверг письмо было на пути в Андорру. В пятницу почтальон сунул его в пахнущую кожей сумку и начал обход.
— Джо, Джо, ну что? Мари-Анж получила письмо на этот раз?
В пятницу я тянул время: почтальон остановился закурить, сменить колесо. Он потерял ключи от машины. Безродный сходил с ума и кричал, чтобы почтальон поторапливался. В последний вечер, в субботу, я преподнес малышу самый чудесный подарок:
— Все, письмо пришло сегодня. Мари-Анж наверняка его открыла.
Безродный чуть не задохнулся:
— Правда? Ты уверен? Как ты думаешь, что она сказала?
— Ничего. Это же тайна между нами и Мари-Анж. Может, кто-то заметил, что у нее странное выражение лица, и спросил, что случилось. А она ответила: «Ничего, ничего», сложила наше письмо и спрятала его под платье, у самого сердца. А теперь она думает.
За ночь Безродный не сомкнул глаз. На следующий день он уснул посреди мессы. Лягух стащил его со скамейки и, чтобы поспособствовать раскаянию малыша, прописал ему «крещение в водах Иордана» — в качестве наказания голова сироты окуналась чуть дольше положенного в ледяной фонтан, поставляющий воду в приют.
Вечером ровно в десять часов Проныра включил наш приемник на террасе. Прозвучало вступление, на том конце волны улыбалась Мари-Анж. Мы задержали дыхание.
Слово «дозор» она не произнесла.
Мы растянулись на террасе бок о бок под звездным флагом павших смертью героев.
— Наверное, она не получила письмо, — заключил Проныра. — Смотрите, там, в горах. Вершины в тумане. Наверняка это замедлило доставку.
— Ты прав. Наверняка она получит письмо на следующей неделе.
Чтобы приподнять нам дух, Синатра рассказал о Вегасе, однако парни уже наизусть знали эти истории, и никто, кроме Синатры, не почувствовал себя лучше, однако мы не возражали. Была совершенно крошечная, мизерная вероятность — чисто статистическая, — что Фрэнк и вправду мог оказаться его отцом, к тому же они были до странного похожи. Но являлось ли это сходство причиной или следствием всей истории Синатры — никто не мог сказать. А так как Синатра пообещал свозить нас в Вегас, если еврейский агент его отца прекратит строить козни, мы решили на всякий случай подыграть. Возможно, продавщица из Фижеака, всматривавшаяся в стену психиатрической лечебницы в сотнях километрах от приюта, не соврала.
И Синатра рассказывал о городе грехов, где часы подменили зелеными, желтыми, розовыми неоновыми лампами, где шумели улицы, а пальмы никогда не угасали. Мы поднимались в его апартаменты под каменным взглядом вереницы женщин, похожих на горгону Медузу. Они ненавидели нас и кричали: «Почему эти ребята не стоят в очереди, как все?» У дверей в казино нас попытался остановить вышибала, но крошечный человек в старомодном костюме, похожий на Ротенберга, дал ему подзатыльник: «Show some respect, you idiot, that’s Frankie’s son and his friends»[18], — и эта новость затыкала рот всем горгонам Медузам. Крошечный человек вел нас к ВИП-столику у самой сцены. Там уже сидел какой-то мужчина. Он пожал нам руки и представился низким голосом. Мужчина рассказывал о вечерах под голубой луной, об отелях, где ютятся одинокие сердца. «Hey kiddos, I’m Elvis»[19]. Безродный заказал клубничное молоко, Момо — анисовую водку, остальные — виски.
