гнев, полыхающий в груди. Если сорвусь — будет хуже.
— Какой ещё дар? — глупо вытаращил глаза братец и промокнул лоб платочком.
— Такой. В лотерею я выиграл. Вот и купил себе обновки да книги. Знаешь, что такое книги?
— Выиграл? — вскинула брови Фроська и тут же возмущённо пропыхтела: — Дык чего же ты все деньги домой не принёс⁈ Кто дал тебе право ими распоряжаться? Надо было их папеньке отдать. А лучше матушке, а то отец, чего доброго, мог и тебе деньги оставить. Он чего-то совсем того стал, когда увидел, что у тебя дар открылся. Но мы с Ивашкой пошепчем ему на ушко. Авось он в норму придёт.
— Вот именно, — поддакнул Иван, завистливо глядя на мои шмотки. — Эх, жаль размерчик маловат мне будет.
— Больше налегай на овощи — и тогда всё подойдёт, — усмехнулся я. — Может, тогда и в дверь не боком будешь входить.
— Чего-о-о? — протянул он и возмущённо запыхтел: — Ты мне тут не это! А то я враз мамке пожалуюсь. Она, между прочим, ждёт тебя в гостиной.
— Вы уже успели ей всё рассказать? — тревожно выдохнула Мария, прижав к груди руки-тростиночки.
— Конечно, — ядовито улыбнулась Фроська и поковырялась пальцем между передними зубами.
— Не отвертишься ты от извинений, — довольно вставил Ивашка, улыбаясь до ушей. — И ничего с твоей честью не будет. Нельзя испортить того, чего нет. Гы-гы-гы!
Они с сестрой зашлись в гогочущем смехе, окончательно взбесившим меня. Гнев ударил в голову, а руки сжались в кулаки.
— Да ты хоть знаешь, что такое честь⁈ Может, по буквам произнести⁈ Это когда об тебя ноги не вытирают! Незнакомое чувство, да⁈ — заорал я, наступая на братца. Тот побледнел, попятился и споткнулся об завернувшийся уголок ковра. И так смачно грохнулся на задницу, что чуть не сломал доски пола. — Вот о чём я и говорил. Ты чего упал? Что б ноги об тебя сподручнее было вытирать?
— Не-е-ет, — пролепетал хлопающий зенками Иван и покосился на обомлевшую Фроську.
А та истерично заголосила, подскочив на кресле:
— Да что… да что ты себе позволяешь? Совсем мозги стали набекрень⁈ Ты знаешь, что я с тобой сделаю⁈ Таких тумаков надаю, что на год вперёд хватит! И посмей только тронуть меня! Хоть пальчиком коснёшься в ответ, так я матушку заставлю тебя из дому выгнать!
Я скрипнул зубами и вперил в неё исходящий бешенством взгляд. Она сразу же ойкнула и захлопнула варежку, напоминая огромную перепуганную розовую свинку. Кажется, еще чуть-чуть и она обдуется.
— Миша, пойдём, — горячо прошептала мне в ухо сестра, схватила за руку и потащила прочь. — Не трогай их. Ты и так лишнего уже наговорил. Они же тётушке наябедничают, а она… да ты сам знаешь.
— Пошли. А то меня еще чего доброго в тюрьму швырнут за жестокое обращение с животными, — саркастично сострил я, вместе с Марией вышел из холла и двинулся по коридору, ведущему в гостиную.
Сестра шла рядом, взволнованно кусая губки. И я решил успокоить её.
— Да не переживай ты так. Пусть ябедничают. Тётка нам уже не так страшна. Ведь появился противовес в виде дядюшки. Он теперь по мере сил будет защищать нас.
— Но перегибать не стоит.
— Не стоит, — согласился я и сердито продолжил: — А Миронов этот, говнюк, решил с другой стороны зайти. Чует, что может не справиться со мной. Вот и давит через самое слабое звено.
— Что же нам делать, Миша? — уныло выдала сестра.
— Придумаю чего-нибудь, — обнадёжил я её и услышал истошные женские крики, несущиеся из гостиной. Там тоже шла ссора. Кажись, сегодня ругань — популярное занятие.
— … Житья мне не даёшь! — верещала бабка Авдотья. — Скорей бы уже помереть! Авось в Ад попаду! Там-то уж точно компания будет повеселее, чем на небесах! И уж тем более много веселее, чем в этом узилище, где спиртное — первостепеннейший грех!
— Ты мне уже все нервы истрепала! — пронзительно взвыла тётка Клавдия.
— Может, не будем им мешать? — прошептала сестра, косясь на дверь гостиной.
— Да давай зайдём, — махнул я рукой и открыл дверь.
Тётка сжимала кулаки около накрытого скатертью стола. И её худое, костистое лицо могло похвастаться насыщенным красным цветом, затопившим даже шею и ключицу. Её плоская грудь бурно вздымалась, будто ей не хватало кислорода, а глаза потемнели от избытка эмоций.
Бабка же сидела около камина в кресле-качалке, трясла спицами да пряжей и хрипло орала, как гигантская престарелая ворона:
— Петлю! Петлю себе вяжу! На люстру накину и повешусь!
— Да что ты такое говоришь⁈ — ахнула Клавдия. — Побойся бога!
— А я своё уже отбоялась! Верни портвейн, воровка! Куда ты его спрятала⁈
— Да подавись! В кладовке он, за ведром со шваброй!
— Ага! Восторжествовала-таки справедливость! — победно заорала бабка, с необыкновенным проворством вскочила с кресла-качалки и вихрем пронеслась мимо нас с сестрой.
— Не дом, а дурдом, — тяжело выдохнула тётка, посмотрела на нас с Марией и злобно просипела: — Ещё и вы навязались на мою голову. Что ты устроил в университете, болван⁈ И не смей мне лгать!
Я мрачно глянул на тётушку и скупо поведал ей о том, что Миронов натворил в доме Ветровых, а потом рассказал о нашей с ним стычке в универе.
На тётку совсем не произвёл впечатления тот факт, что Миронов пытался облапить мою сестру. Она пропустила его мимо ушей и строго отбарабанила, грозя мне костлявым пальцем:
— Мне плевать кто прав, а кто виноват. Завтра же перед ним извинишься! И что это на тебе надето⁈ Ветров дал поносить?
— Нет, купил, — начал я и снова выдал сказочку о том, как выиграл в лотерею.
— Да чего же ты деньги-то домой не принёс⁈ — выдохнула тётушка Клавдия, разинув желтозубый рот. — Уже, небось, все просадил, негодник?
— Всё потратил на нужные вещи: книги, одежда, — хмуро произнёс я, не желая давать этой склочной дамочке ни рубля. — Или вы считаете, что книги годны лишь на то, чтобы камин разжигать?
— Поговори мне еще тут! — рявкнула она, сверкая злыми глазами. — И впредь чтобы всё до копейки приносил мне! А сейчас… сейчас отправляйся на чердак да приберись там. И Машку возьми. Вы оба наказаны! Неделю будете драить дом, а на улицу — ни-ни! И только попробуйте меня ослушаться! Ишь чего удумали… мы их, значит, поим, кормим…
Она завела свою излюбленную песенку, которую я выслушал с каменным лицом, думая о том, что мы с сестрой с лихвой отрабатываем все потраченные на нас деньги. Белоснежка столько не трудилась, сколько мы с Марией.
— … На чердак!
