что разрезали свежий плод. Арбенов сделал большой глоток и взял бутылку в руки. На открытке было изображение старинного замка, и на обратной стороне – сине-желто-красный флаг. Николай Парфеныч спросил:
– Это что же, флаг какой-то?
– Да, румынский, – сказал Камал, – я такой видел в Севастополе. Помните, я рассказывал мичману, как мальчишкой стоял боевую вахту на крейсере, вот тогда я и увидел румынский флаг. Какой-то корабль проходил мимо, близко, борт в борт…
Камал сначала не ощутил даже и отголоска тех эмоций, которые испытывал в тот знаменательный день, как вдруг яркой вспышкой промелькнула в его голове давно забытая картина. Раннее утро, тишина, чуть слышный плеск легкой волны о борт корабля. Он на посту – в белой матроске, бескозырка, ленты трепещут на ветру. Вдруг справа появляется стальной корпус крейсера, но это чужой корабль, потому что высоко, на мачте бьется на ветру незнакомый флаг. Крейсер проходит совсем близко от борта, в нескольких метрах, и он видит на его палубе девочку в белом, ниже колен платье, в белой широкополой шляпе, которую она придерживает от ветра обеими руками. На вид ей лет семь-восемь, и на шее у нее развевается на ветру голубой шарф. Вдруг она отпускает одну руку в белой перчатке и машет ему, и ему хочется ответить, но нельзя, потому что он на боевом посту. Потом он узнал, что такой сине-желто-красный флаг – флаг Румынии. Кто была эта девочка и как сложилась ее судьба? Помнит ли она мальчика в морской форме? Вряд ли, так давно это было.
Он налил в кружки еще вина и посмотрел на Ольгу, и она спросила:
– За что мы будем пить? Надо же пить за что-то, а не просто так.
– Да, – сказал Камал, – нужен какой-нибудь торжественный повод. Давай выпьем за мой день рождения! Чем не повод!
– Так у тебя же уже был день рождения! – удивилась Ольга, – помнишь, когда Чупров ругался и этот… Липкинд.
– Понимаешь… это я сказал тогда, чтобы внимание отвлечь.
– Ну, и когда же у тебя настоящий день рождения?
– Это смотря по обстоятельствам, – сказал Арбенов, – я ведь детдомовский, в документах не указан ни день, ни месяц, только год. В сорок первом тридцать первого декабря отмечали, прямо на Новый год. Помнишь, Николай Парфеныч?
– А как же!– ответил сержант и вылил в кружку остатки вина, – мы тогда под Ельцом из окружения на грузовике прорвались… За день рождение командира грех не выпить! Здоровья тебе, Камал, и счастья вам обоим.
– Да, и за то, что наши все живы, и никто не ранен! – сказала Ольга.
– Слава богу, все целы, – сказал Николай Парфеныч, – только Санька весь вечер жаловался, что немец ему все ребра погнул, а так все целы. Видишь, – он кивнул на спящего Саньку, – какие ботинки себе добыл, со шнурками до колен и подошва, как у трактора. Со штурмовика снял, с того, что ребра ему погнул.
Усталость взяла свое, и надо было отдохнуть, потому что невозможно было предугадать, выдохлись ли немцы окончательно и будет ли передышка или они завтра вновь пойдут в наступление. Николай Парфеныч на прощанье подал Ольге плитку немецкого шоколада:
– Трофейный. Наденьку угостишь. Как она?
– Вроде, лучше, оживилась. Но не разговаривает. А шоколад она не будет.
– Это почему же? Все дети любят сладкое, – удивился сержант.
– Потому что немецкий. Она ненавидит все немецкое.
Они спустились к Волге, и пошли в сторону медсанчасти и остановились, немного не дойдя и Ольга спросила:
– Ты держал книгу в руках, когда пришел. Откуда здесь книги?
– Нашел в Рынке. Не могу пройти, когда книга валяется на земле. Собираю, а Николай Парфеныч ругается, но не выбрасывает. Как полный вещмешок наберется, начинаю сортировать, раздаю. В общем, обозная библиотека.
– Понимаю. А я на библиотекаря училась. После войны доучусь, и буду работать в библиотеке. А ты что будешь делать после войны, наверное, в армии останешься? Тебе очень идет быть военным.
– Нет. Буду работать в школе, я ведь учитель. Но сначала я поеду на Байкал, к нашему Николаю Парфенычу. И ты можешь поехать со мной, если захочешь. Там очень красиво.
– Совсем не похож на учителя. И что мы будем там делать, на Байкале?
– Мы будем жить в палатке на берегу, а рано утром я буду уходить за добычей, а ты будешь ждать меня. Я хорошо стреляю и умею ловить рыбу. Потом мы будем варить себе обед из того, что мне удастся добыть, и ты будешь рассказывать, как прошел твой день.
– А мне нельзя с тобой? На охоту или на рыбалку. Мне будет тоскливо одной. Я умею насаживать червей на крючок, меня папа научил.
– Можно, – сказал Камал, – иногда можно. Но иногда ты будешь ждать меня, потому что мне захочется побыть одному, и тебе захочется побыть одной. А потом ты будешь ждать меня с добычей.
– Я сегодня ждала тебя… боялась, что тебя могут убить. Ты совсем не боишься смерти.
– Теперь боюсь… наверное. У тебя руки холодные. Замерзла?
– Нет, только нос. У меня он всегда мерзнет, даже когда не очень холодно, – сказала Ольга и потрогала кончик носа двумя пальцами.
– Давай согреем его, – сказал Камал и расстегнул верхнюю пуговицу на телогрейке и крючок на вороте гимнастерки. Он запустил руку в ее волосы и шлем упал на землю, а он притянул ее голову к себе, и почувствовал на своей шее ее горячее дыхание, и нос ее совсем не был холодный, только чуть-чуть. Он опустил лицо в ее волосы, и так явственно ощутил ее запах – запах волос и запах ее кожи, легкий аромат яблочного вина, и неистребимый запах пороховой гари, которым пропиталась ее телогрейка и еще чего-то, неведомого ему. Он вобрал в себя этот запах и задохнулся, и чувствовал, как сердце сначала почти остановилось, почти умерло, потом бешено участило ритм, и колотилось под самым горлом, и он, с усилием сделав вдох, чуть отодвинулся. Она подняла глаза, и они стали темными и влажно блестели, и губы ее были чуть открыты, и она обхватила его руками за талию, и он снова прижал ее к себе.
Он сказал себе, что в этом нет ничего плохого. Ты давно хотел это сделать, и совсем перестал чувствовать удары сердца, и удивился тому, что можно жить, когда оно не бьется, и подумал, что хорошо бы все-таки после войны собраться где-нибудь всем вместе. И все равно, в каком она будет платье. Все равно, ей пойдет любое, и платье будет красивое, но
