Я уже был в плену десять месяц, когда двадцать четвертый июль нацистски приветствий ввели на вермахт после Клаус фон Штауффенберг и его мин. А у вас в пьесе — ноябрь сорок третий. И господин генерал не обязан кричать «хайль Гитлер!» всем подряд. Слишком много. Иногда пожимали руку, целовались при встрече и расставании. Ошень естественно, особенно вермахт. Да!..
Сатановский иронически усмехнулся. Конечно, нелегко вообразить немецких офицеров, по-братски целующихся, после всего того, что они натворили в нашем городе. Монолог доктора Отто, нервный, скачущий — словно мальчишка с камня на камень через ручей — не являлся образчиком железной немецкой логики, но было в нем зато что-то неподдельное, что-то выстраданное, и была в нем какая-то мне еще недоступная тогда последовательность в мыслях и чувствах.
— Состояний у генерал Эбергард — маятник. Вот он — живой шеловек, вот он — мертвый машин. Это святая истина. Но машин с весьма грозный намерений. Для него жизнь зольдата не существует. Зольдат — есть материал для война, дрова, который надо совать в печка. А жизнь русского не существует из принцип. И вместе с тем он не желает кричать «хайль Гитлер!» с утра до вечера. Тут ошень сложный момент и нехороший момент, тут не гестапо, и это еще — как я уже сказал — не сорок четвертый после бунт господин полковник Клаус фон Штауффенберг и его мин. А сорок четвертый — конец лета и осень — все вопят «хайль!», как бешеный собак, но зверский машин вермахта катастрофично разваливается.
Доктор Отто оборвал фразу и так энергично затянулся дымом, что на его подбородок лег медный отблеск.
59
Небо выкрасило лиловым, и воздух, вливающийся волнами в открытую настежь раму окна, заметно похолодал. Зеленое пятнышко Венеры вспыхивало фарфоровым пламенем. Бесконечная «Рио-Рита» смолкла, гудки автомобилей долетали реже, зато в мастерской появился ноющий — дачный — писк. Померещилось, что сейчас мама растворит двери, внесет светящуюся красноватым янтарем керосиновую лампу и тени замечутся и поползут по стенкам, заговорщицки соединяясь вверху макушками.
Сгущались сумерки.
— Фронтовик — хитрый, его не обманешь, — сказал доктор Отто и погрозил в пустоту пальцем. — Сибирский полушубок с убитого меняют на золото. У вас зольдат сбросит — у нас офицер просит. Сало, шнапс — кругом золото. Раз золота на фронте куча — дело швах. А простой зольдат грязный, рукав засучен, китель дырявый, нога мокрая. Вы понимаете, что я хочу объяснить?
Фашистов в рваных опорках, калошах из резиновых камер, женских шерстяных платках мы видели только в хронике, да и то мельком. Не успевали разглядеть, насладиться. В спектаклях же и фильмах враги суетились выряженные, как на парад, и умирали на втором плане чистенькие, будто не валялись по траншеям в липкой грязи. Доктор Отто прав. Обидно, между прочим.
— Да, пуговиц не тот, сапог не тот, — задумчиво сказал доктор Отто. — Все не тот, что год назад. В пьесе изображен комендатур. Много офицер, а нет раненый! Кто воевал? Было иначе. Партизанский акций опера и взрыв в ресторан. Пятьдесят убит, сто ранен!
— Точно! — вдруг перебил Роберт доктора Отто. — В позапрошлую весну наши сабантуй им вчинили. Рогатые собрание в опере устроили. Ехал один туда в «бенце», а сзади к нему, как песик, грузовой «хорьх» с гестапо прилип, то есть не с гестапо, а с переодетыми…
Они имели в виду одни и те же события, которые произошли в нашем городе на улице Короленко. Доктор Отто внимательно посмотрел на Роберта.
— Значит, Алперс хромает, болен, с простреленной рукой Штанге. У тощий, как селедка, Брук перевязан голова. Витамин нет, еда поганая. Мало ее и у генерала. Пьют колоссаль шнапс и даже самогон, курят дрянь табак.
И здесь я вклинился, чтоб не отстать от Роберта:
— Точно! Дерьмо курят! Дерьмо!
Роберт поддержал меня:
— Трофейные — дерьмо!
Я тоже ощутил на себе изучающие глаза доктора Отто. Если бы он встретил меня раньше, что случилось бы? Но я прогнал подлую мысль.
— Правильно, — согласился доктор Отто, — курят вонючий цигарет — ошень противный запах, — потому ребенок выругался. Вермахт — ошень мощный систем. Русские не отдают себе до сих пор отчет, что за живучий систем. Ошень, ошень. Но не стальной. Зольдат умирал, бежал в плен. Ужас перед партизанен неизмерим. Если не искалечен, если не погиб — пошему побежден? Зольдат боится всего. Смерти и фельджандармов, гестапо и своего командира. Однако он камрада почти не бросал в беде, как Брук Алперса. Это не характерно для армий. Глубоко сложный вопрос. В штабе есть кавардак. Мундир на офицер расстегнут. Пьют, но без тост. Из что придется…
Небо почернело, и Селена Петровна включила лампу под матовым абажуром, отчего мастерская с верстаком, многоэтажным чертежным столиком, сосновыми досками и листами фанеры, сваленными в углу, приобрела еще большее сходство с дачной подсобкой — сараем, в котором горит коптящая «летучая мышь», кое-как подцепленная к потолку.
— Особенно тяжела атмосфер, — каким-то прямым, ровным, наступательным голосом продолжал доктор Отто, — подозрительность, доносы, обвиняют друг друга. Ссорятся много, когда неудача, а удача только временно и случайно. Тогда радуются, будто Москау взяли. Все нервные, дисциплина слабая. Дезертиров пруд пруди, сотни самострелов. Все это правда, святая правда про германский вермахт. По вашей пьесе, извините, не вполне ясно, пошему Красная Армия победила.
Дверь распахнулась, и в мастерской, грохоча сапогами, появился ефрейтор Дубков. В руках он держал винтовку. Раньше он никогда не приходил вооруженным.
— Здравия желаю, товарищи архитекторы, — мрачно поприветствовал он нас и, оборотившись к доктору Отто, необычно грубо приказал — Давай отсюда, ком, ком, пошел, шнель, шнель…
— Минуточку, — вмешался Сатановский, — позвольте ему окончить.
— Нечего немчуре здесь лясы точить. Нехай в барак топает. Пораспускали их, сукиных сынов.
— Минуточку, минуточку, — и Сатановский возмущенно вскочил. — Игорь Олегович, в чем, собственно, дело?
— Володя, — мягко обратился к Дубкову Реми́га, — мы беседуем с доктором Отто по разрешению полковника Гайдебуры. Тебя же поставил в известность начальник зоны.
— Полковника, полковника, — пробурчал Дубков. — Вот я сам доложу полковнику, тогда узнаете, — он повернулся и сердито шагнул в коридор. — Кончайте свою трепотню, и нехай немчура спускается вниз, только быстро. Я тоже человек, а щи хлебал днем.
Там, в коридоре, Дубков вскинул на плечо винтовку и затарахтел каблуками по лестнице.
Доктор Отто хрустнул узловатыми пальцами, снял очки, положил их аккуратно в футляр и сунул в карман галифе, не проявляя, впрочем, больше никакого беспокойства.
— Именно так. С разрешения полковника Гайдебуры, — повторил он с твердостью. — Немецкий зольдат, конечно, сам всегда пробует разгромить. Он уверен: готт
