«Ты спишь?»
Через шесть минут: «Кстати, сегодня принесли квитанции за воду и за свет».
Благодаря сексу на расстоянии вчерашняя ночь стала для меня приятным потрясением, и я пока не знала, хочется ли мне, чтобы Пьетро явился сюда. Трудно желать того, что у тебя уже есть, тогда как любить того, кого нет, очень легко, — вся моя жизнь этому доказательство.
Я отправила мужу ответ, попросив потерпеть несколько дней, и усмехнулась, поймав себя на мысли, что его послания напоминают открытки, пришедшие из страны, где вода и свет — всего лишь квитанции, и для того, чтобы их успокоить, достаточно просто заплатить денег.
— Поедешь со мной покупать коробки для вещей, которые решила оставить? В «Треместьери»[13] есть магазин, там всяких коробок и контейнеров полно. Выберешь сама.
Приветливый, даже радостный голос матери отвлек меня от размышлений. Впрочем, возможно, мама говорила своим обычным тоном, просто я все еще чувствовала себя счастливой, как человек, который ночью отыскал некий секрет и знает, как сохранить его днем.
— Те два черных мешка с вещами можно выбросить, мам.
— Хорошо, завяжи их, возьмем с собой и выкинем по дороге.
С тех пор, как я приехала, мы ни разу не выходили из дома вместе. Едва я уселась в машину, мне захотелось петь, как в давние годы, когда мы с мамой — девочка-подросток и моложавая женщина — ездили развеяться. Вспомнилась одна из поездок, во время которой мы тоже кое-что выбросили в мусорный бак.
Когда-то отец обратил внимание на мои «восхитительные стопы» (так он выразился) и уверенно заявил, что у меня феноменальные задатки к катанию на коньках. Я считаю эти его слова признанием в любви, ведь папа увидел то, чего во мне и в помине не было. Он купил мне ролики, и вскоре я рассекала по городу, временами чувствуя, что отрываюсь от земли и парю над проливом. Объявления о соревнованиях, которые упоминал отец, нигде не публиковались, да и навыки мои были более чем скромными, но это не имело значения. Катание на роликах стало моей страстью, и потому было бы неудивительно, если бы коньки продолжали храниться в шкафу или какой-нибудь коробке рядом с другими памятными вещами, однако от них уже давно не осталось и следа. Я сама запихала ролики в мешок для мусора, собираясь на очередную прогулку с матерью на машине, сама открыла окно, когда мы подъехали к мусорному баку, сама протянула руку и разжала пальцы. Пакет с глухим стуком приземлился на дно бачка.
Через неделю я купила билет второго класса до Рима в одну сторону.
Мама притормозила возле мусорного контейнера, я ощутила резкую боль в сердце, а еще — потребность принять эту боль и с ее помощью справиться с самой собой и своими воспоминаниями.
— Подожди секунду, я выйду и выброшу, — сказала я, взяв в руки два черных мешка и опустив планку внутреннего сопротивления как можно ниже.
Мама расслабилась, довольная тем, что я стараюсь помогать ей в делах. Грохот пакетов со старыми вещами, падающих в бак, воскресил в наших душах аналогичную сцену из прошлого.
Я вернулась в машину, мама включила радио, мы открыли окна и запели.
На протяжении тех лет, что мы с ней жили вдвоем, мы непостижимым образом тоже были счастливы. Наше счастье состояло словно из кусочков матового стекла, которые дети находят на пляже; мы уезжали из дома, чтобы хоть на короткое время почувствовать себя свободными, и колесили по автострадам и прибрежным дорогам то на восток, в сторону Ионического моря, то на запад вдоль Тирренского; мама вела автомобиль, я глазела в окно. Когда шел дождь или пропархивал снег, пролив начинал бурлить волнами, за стеклами машины проносились семьи с детьми и влюбленные парочки, желающие поскорее укрыться от непогоды, и бродяги, которые тоже убыстряли шаги и делали вид, будто торопятся домой. Мы делали остановки, чтобы заправить бензобак, проверить масло, подкачать шины, угоститься маттонеллой — длинным узким мороженым, которое официанты нарезали на ломтики и подавали в белых блюдцах, накрытых бумажной салфеткой. Единственным счастьем, которое мы испытывали, было сбивчивое дыхание таких вот перерывов на мороженое или техобслуживание. Мы никогда не приближались к морю, а ехали параллельно ему по автомагистралям; я мечтала, чтобы морские воды дотянулись до колес машины и у меня появилась возможность уплыть, возможность выжить.
— Мама, осторожнее! — подскочила я, услышав резкий вжик тормозов.
— Сядешь за руль?
— Нет уж. Но ты, пожалуйста, будь внимательнее.
— Хочешь вести — пересаживайся на мое место. Не хочешь — молчи и не мешай.
— Ты получила новые права?
— Нет, езжу без документов. Кстати, я ждала, что ты мне об этом напомнишь.
Мы пикировались всю дорогу и не могли уняться в магазине, на сей раз темой спора стали коробки, которые показались мне безвкусными и сделанными тяп-ляп. Послонявшись между прилавками, я выбрала две — одну в красно-белую полоску, вторую в синий горох.
— То, что ты захочешь оставить, в две коробки не уместится. Бери еще.
— Мам, ну к чему мне всякое старье? Своего барахла хватает.
— А вдруг ты решишь увезти в Рим больше вещей, чем думала?
Мы балансировали на грани и ощущали приятную легкость. Притворяясь, будто обсуждаем внешний вид и полезность разного рода предметов, мы отдыхали душой и понимали, что за взаимным поддразниванием на самом деле кроется перемирие.
В прошлом между нами случались куда более мучительные ссоры.
За год до моего переезда в Рим мы скандалили по любому поводу, и наши препирательства запечатлелись в моей душе навсегда. Мы сражались днем и ночью, мы бились так, словно родились непобедимыми бессмертными существами; перебранки быстро сделались единственным способом нашего общения. Пустой холодильник или мокрое белье, которое никто не хотел вынимать из стиральной машины, подстрекали нас к новым ожесточенным стычкам, в ходе которых мы обменивались все более оскорбительными словами, голосили все громче, колотили по стенам все яростнее. Я орала, мать плакала, каждая из нас брала в бой самое убийственное оружие — проклятия. В доме по сей день сохранились следы тех баталий — сломанная ручка на двери моей комнаты, пятна на стене возле дверного косяка, облупившаяся штукатурка… Мы кричали до и после того, как я распахивала дверь, кричали, когда я захлопывала ее за собой, кричали и падали без сил. Жертвенное возлияние завершалось, взаимный каннибализм прекращался; если дело происходило ночью, я засыпала в темноте, если утром — смотрела в окно на мир, который ничего о нас не знал.
От ссор не оставалось ни костей, ни пыли,
