Догнали меня, конь споткнулся, хромой стал, но я Гульсум не уронил… Бить хотели, а Гульсум говорит: «Я его жена…» Конь скакал, стреляли, она жена стала. Как было раньше, понял?..
Васька слушал, кивал, посматривал наружу — ждал сумерек. Был он в сером в полосочку пиджаке, чуть расклешенных по последней моде брюках. В белой рубашке.
— Эх, где мои семнадцать лет? — вздохнул Сандро-Фанера.
Смеркалось, густели внизу, в селе, тени. Васька встал, подойдя к порогу, бледнея, сказал:
— Ну, вот что… Пошел я.
Как бы благословляя сам себя, слабо махнул рукой, повернулся и зашагал. В селе загорались огни, кто-то наяривал на тальянке.
Захотелось ночной тишины, речной прохлады. И двинулись мы гуськом к Васькиному аэроплану. Расселись на берегу. Кто-то разделся, бултыхнулся в реку, застонал от блаженства. Я сидел, глядел на черную воду, думал и, частило, радуясь неизвестно чему, сердце. Всходила луна.
Решив искупаться, я начал стаскивать затвердевшую от пота рубаху, не успел — позади крикнули:
— Ваську бью-ут!..
Я резко вскочил, рубаха на спине треснула; не совсем еще веря услышанному, я сначала спросил самого себя: «Ваську бьют?», потом громко, с подлаиванием заорал:
— Ваську бью-у-ут!..
Побежал в сторону села. Двое или трое обогнали меня у крайних домов — нагишом, прилипших к коленям трусах. Я отставал в своих тяжелых сапогах, но продолжал бежать к фонарям напротив избы-читальни: там что-то перемещалось, сходилось и расходилось, столбом стояла пыль.
Опоздал я. Куражился один Сандро-Фанера. Двое гонялись за ним, ловили; Сандро выскальзывал из объятий, как намыленный, кидался в темень, белыми от гнева глазами отыскивая обидчиков Васьки-летуна. А их след простыл.
Сам Васька, сидя на бревнах, тихо, умиротворенно улыбался. Лежал на коленях оторванный рукав недавно прекрасного пиджака. Спокойным жестом усадив меня рядом, обнял, сказал:
— Можешь поздравить. Вот не знал, что втрескаюсь, как обыкновенный дурак! — И крикнул: — Сандро!.. Меня уже не бьют. Сандро!..
Сандро-Фанера недоверчиво всмотрелся в него, узнал и проговорил с обидой:
— Чего ж с собой телохранителя не взял? Каждый день, что ли, сватаешься?..
— Погоди, еще все впереди, — пообещал Васька-летун.
Он, видимо, предчувствовал еще одно приключение.
— Ты, наверно, писать об этом будешь, а? — сказал он, когда мы поднимались в гору. — Не сразу, ладно… Вот женюсь, остепенюсь. Начну на дальних авиалиниях летать — ребята зовут, — тогда валяй!.. Знаешь, нам, летунам, без любимого человека, который на земле ждет, просто нельзя… Ты что, не слушаешь, что ли, скучно?..
Я слушал его, но плохо — вспомнил вдруг, что на новой рабочей площадке километрах в двух, забыл сейсмограф, и похолодел: кроме сейсмографа — подумаешь, пролежал бы до утра, — забыл там пакет с детонаторами. Набредут еще мальчишки…
Сказав об этом Ваське, я кинулся вправо по склону, по песку, по сухой короткой траве, по камням. Бежал, падал, высоко забрался, сделалось ветрено, от этого тихо и одиноко появилась странная глухота. Наконец-то: воронки от взрывов, пепельно-серый, застывший в лунной мертвенности участок. Жутко… Туда бросился — сюда. Внезапно в глубокой, тоже неживой долине раз-два стукнуло, чихнув, взревел мотор. Не чудится ли?
Я нашел пакет и сейсмограф, стал спускаться вниз, а рокот аэроплана нарастал, будто летел он мне навстречу. Я до рези в глазах всматривался в небо — увы! — никаких летающих предметов. Только пройдя полпути, я разглядел самолет — не летел он вовсе, а катил, поднимая пыль, по дороге в райцентр.
— …Не дай бог, попадет в ГАИ, — услышал я, подбегая к времянке.
— Что такое?
— Что-что? — вскинулся Колька Шустов. — Задний мост я у свово козла снял, вот что! А то бы повез… — Нацелив ухо на далекий, замирающий рокот, послушал, пояснил: — То ли язва, то ли аппендикс. …У одного тут, из села. Помирал… Ну, и повез Васька в райбольницу.
Ночь мы не спали. Выходили из времянки, слушали. Уже на рассвете, стомленный полудремой, я уловил знакомый рокот. Не поверил ушам, снова задремал. Васька шумно ввалился, и я поперхнулся от густого запаха бензина и пыли.
— Живой мужик-то! — весело сообщил Васька, кидаясь на нары, отбирая у меня подушку. Засыпая, как бы между прочим, шепнул: — Крыло чуть не отвалилось — за столб задел. Каша заварится!..
Днем закрепили, чем могли, крыло; для проверки надежности Сандро-Фанера отбил на аварийной плоскости флотскую чечетку. Васька запустил мотор, полетел. До горизонта летел, не развалился… День мы его ждали, два. Пока ждали, слух дошел: в воскресенье свадьба. Не терял даром времени директор, да кто на его месте сидел бы и смотрел! И вот запиликала внизу гармонь, сновала туда-сюда голубая директорская «Волга» — вся в сирени.
Третий прошел день, на четвертый, трясясь от натуги, стреляя вонючим дымом, поднялся к времянке грузовик. Нагловатый шоферюга, по-военному козырнув для потехи, открыл задний борт, развязно сказал:
— Принимайте пайку, братцы-кролики!
— Чего, чего? — вскипел вдруг Сандро-Фанера. — Кто тебя прислал-то?
— Ничаво, — отозвался шоферюга. — Не бойся, сам бы не прикатил…
— Ну, ладно, ладно! — примирительно сказал Сандро-Фанера. — Не в курсе, почему авиацию отменили?
— Этого, что ли… который в аварию попал?
— Ну! — опять начал заводиться Сандро-Фанера, — Васька Крапивин. Летчик первого класса!
— Знаем, отлетался, — коротко хихикнув, сказал шоферюга. — Говорят, баб катал на ероплане, ха-ха!
— Ну, ты! — опасной походкой пошел на него Сандро-Фанера. — Закрой рот — кишки простудишь!
То ли ударить того хотел, то ли слово еще какое сказать, но раздумал, повернулся и быстро ушел к буровой установке.
А я вспомнил, как ввалился тогда на рассвете Васька во времянку, весело сказал: «Живой мужик-то!» Начальству, видать, не доложил, смолчал.
А гармонь внизу все пиликала, и ученические звуки царапали слух, печалили. И тянулся длинный нескладный день.
К вечеру, просидев неделю на разных трестовских совещаниях, приехал исхудавший Пантюхин, начальник отряда. Пошатываясь, забрался в свою, втрое поменьше нашей, времянку, послушал, как идут дела, что творится в селе, что с Васькой.
— С одной стороны, плохо, — сказал он после некоторого раздумья. — С другой стороны, хорошо…
Шепнув, что будить его лишь в случае пожара, лег спать, мы знали: на сутки, не меньше. Значит, скоро сниматься, а куда — не все ли равно! Здесь мы разведали, оконтурили нефтяной горизонт.
День догорал, начинались долгие сумерки. Пахло сиренью, остывающими травами, землей.
Я надел чистую рубаху, сморщенные — месяц лежали в рюкзаке — ботинки, вышел из времянки, чтобы спуститься вниз к избе-читальне. Заметил у плетня за «газиком» две тени. Узнал, бросился к ним — стояли, томились Настя с младшим братом Шуркой.
— Здравствуй! — прошептала Настя. — Мы тебя караулим… Вы тут все знаете, да?.. Так ему и сообщи: они надумали на воскресенье, а завтра я его жду… Он знает… — не поймешь, то ли всхлипнула, то ли засмеялась в
