о Родине, о ней...
Нас слушают деревенские старики и старухи в темных платках, пожилые мужчины и женщины, оторвавшиеся ради этой встречи от своих многочисленных дел и забот, сонливые мальчишки и девчонки в первых рядах и даже подвыпившие "ради праздника" растерянно молчаливые парни в последних рядах у стен. При этом мы готовы смириться, что не у всех наших чтецов отработана дикция и сами участники выступления явно непрофессиональны. Зато они искренни, и зал со сценой связывает единое чувство.
Однажды в конце лета в наш лагерь пришел человек из соседнего учебно-производственного комбината с просьбой помочь на засыпке фундамента в цехе, где к 1 сентября должны быть установлены станки. Перед отрядами лагеря встала задача: использовать избыток рабочей силы при недостатке инструментов, обеспечить выполнение задания в максимально сжатые сроки. Совет дела выехал на место, составил план работ. Ребята поставили два живых конвейера с ведрами от куч засыпного материала к котловану внутри здания. На работе с лопатами и носилками менялись через 10-12 минут, работали в быстром темпе, почти бегом. Лопаты и носилки выхватывались из рук при малейших признаках усталости. Стоявшие на конвейере непрерывно пели, благо песен в лагере было не занимать. Работа по 3-4 часа в день под дождем, под песню шла, не прекращаясь ни на минуту. Если в первый день взрослые работали наравне с ребятами, то на второй день их начали деликатно отстранять от лопат и носилок, а на третий — оставили им только должность фотографа — одну на всех. За три дня весь объем земляных работ был выполнен. В одних рядах с дозоровцами и ребятами нашего лагеря работали "трудные" местные, вовлеченные в этот мощный водоворот труда. Такова притягательная сила коллектива.
Если трудовая или учебная деятельность зависела от условий, конкретных целей и задач каждого сбора, то творческие дела-импровизации сопровождали нас постоянно, они были неотъемлемой частью нашей жизни. День оценивался сбором как неудачный и пустой, если их не было, даже в условиях лесного трудового лагеря, где все сильно уставали от физической работы. "Их было много, — пишет из армии бывший дозоровец Коля Германов, — эмоциональных, веселых, лирических, нужных, но больше всего врезались в память те, после которых ты становишься немного другим человеком...
"Зимовка-77". Фактически три действующих героя: два гарибальдийских партизана и эдельвейс. Я несу раненую девушку, выходим на поляну, я дарю ей цветок любви, цветок жизни, уверяю ее, что мы обязательно выживем и обязательно вернемся в отряд. Но она умирает, тяжело повиснув на моих руках. Меня бросает в дрожь, судорожно хватаю ее ладони и выкрикиваю ее настоящее имя. Помню, у меня мелькнула мысль взять Таньку на руки и показать О.В., — может, можно еще спасти. Но в зале стояла такая тишина, что казалось, я один с мертвой гарибальдийкой на руках... После такой роли, после такого переживания на всю жизнь остается в тебе хоть маленькая частичка созданного образа. А за три-четыре года сколько их! Правда, не каждый так ярок, но каждый чуть-чуть делает человека богаче...
Вечер поэзии. Один раз был очень своеобразный вечер поэзии — Чюрленис. Тогда отряды были маленькие. Отрядом мы пошли в лес, набрали сосновых веток: сосна — любимое дерево Чюрлениса. На стене — лист ватмана, на нем — портрет художника, под ним — сосновая хвоя. Фактически наш отряд о Чюрленисе ничего не рассказывал. Читали только стихи к его картинам — Межелайтиса и, главное, смотрели диапозитивы его картин. Вот тут самое интересное. Картины Чюрлениса — это сказка, и мы всем сбором старались читать эти сказки. Говорили вслух, кто что думает. Если бы их рассматривал каждый по отдельности, мы бы не заметили (не буду врать) 90% того, что увидели вместе. Кто-то сказал, что творчество требует одного ума, — вранье! Ведь среди нас были и те, кто отлично знал Чюрлениса, и те, кто его видел впервые. И как помогли первые вторым в открытии нового для них мира! Помогать открывать новых поэтов, новую музыку, вообще открывать что-то новое — вот смысл, который я всегда вкладывал в вечера поэзии и музыки. Главное, здесь всё без насилия. Когда парень берет книгу (дома ее, может, и видеть не мог), а здесь он ищет понятное ему стихотворение, чтобы рассказать на кругу, чтобы поняли и другие, — ведь это самовоспитание! Да еще какое!.."
Говоря сегодня о социализме и коммунизме, коммунистическом воспитании, следует учитывать, что эти понятия в общественном сознании основательнейшим образом скомпрометированы более чем полувековыми политическими спекуляциями, предательской и провокаторской деятельностью государственных чиновников сталинской формации. Тем более важно понятиям этим возвратить их истинный смысл, так как свято место пусто не бывает. Там, где скомпрометирован коллективизм как общественное и социальное направление развития общества, особенно свободно начинают себя чувствовать индивидуализм и корпоративность, от которых за все эти десятилетия мы уже настрадались. В.И. Ленин начинал с того, что бросил вызов "проклятому правилу" — "каждый за себя — один бог за всех", которым "каждый из нас в большей или меньшей степени заражен и развращен". Психологически это означает только одно: противопоставление коллективизма индивидуализму, человечности — бесчеловечности.
История показала, что, в сущности, он был прав: торжество крайнего индивидуализма привело к власти тоталитарные системы фашистского толка и в нашей стране, и на Западе. Сорок два года спустя советский литератор Александр Крон, переживший и 30-е гг., и войну, и XXII съезд КПСС, напишет: "Уверяю вас, из хорошего человека гораздо легче сделать коммуниста, чем из плохого коммуниста — человека. И когда мне говорят, что фашизм есть не что иное, как диктатура наиболее агрессивных слоев империалистической буржуазии, я отвечаю: нет, это еще и душевный склад, фашизм не мог бы существовать, если бы не опирался на все низменное в человеческой душе, у фашизма есть не только классовые корни, но и духовные предшественники". Еще раньше такую же мысль высказал писатель, которого трудно заподозрить в конформизме и конъюнктурности, — Илья Эренбург: "Конечно, доброта — прирожденное свойство. И, наверное, процент добрых и злых тот же среди людей разных убеждений, но мне думается, что доброта среди фашистов была б скорее недостатком, чем добродетелью. Как должен был себя чувствовать добрый эсэсовец в Освенциме? Никого не удивит, что капиталист, попирающий своих конкурентов, человек злой. Но слова "он был злым коммунистом" не только режут слух, они оскорбляют совесть". Совсем в том же духе в те же 60-е гг. размышлял военный писатель, фронтовик-разведчик Э.Г. Казакевич: "Я думаю, что скупой,
