выстояла перед крутым характером мужа, согнулась, как жидкий прутик от первого снега.
Сейчас Насте почему-то меньше всего думалось о себе. Быть может, потому, что у Марфы еще чернее судьба, чем у нее: ведь у Насти впереди жизнь и не все потеряно…
Кузьма вернулся домой за две недели до пасхи. Похудел от изнурительной рудничной работы. Дней пять катался с боку на бок. После казенной бескормицы аппетитно и без остатка поедал всякую постную пищу, Настя едва поспевала готовить.
Каждое утро Марфа долго и неотрывно смотрела на Настю, вроде спрашивала: «Неужто рассказала?» И в прямом открытом взгляде Насти читала ответ: «Нет…»
Стояла дружная звонкоголосая весна. Снег остался лишь в лесной чащобе, в кустарниках. Быстро просыхали дороги. Под солнцем легко вздыхала освободившаяся земля. Ее горячее дыхание согревало, заставляло трепетно струиться воздух.
Незадолго до пасхи Савелий по-хозяйски сказал:
— Поезжай, сын, на пашню. Привезешь снопы прошлогоднего урожая. Вымолотим и смелем зерно к празднику.
В эти дни невысказанное горе тяжело придавило Настю. Через то не клеились отношения с Кузьмой. Совсем о другом заговаривала Настя — не хватало смелости огорчить свекровь.
С приездом сына словно подменили Савелия. На Настю смотрел с полным безразличием, стал распорядительнее прежнего, строже в спросе по домашности.
На пашню Кузьма поехал с Настей. К задку рыдвана привязали второго коня, соседского, на случай, если придется помочь кореннику при плохой дороге. Кузьма подавал колючие, лежалые снопы, Настя плотно укладывала их на телеге. В нос бил запах хлебной прели.
Быстро вырос воз. Чтобы не свалиться на дороге, наверх положили березовый бастрык, натуго притянули к основанию телеги прочными веревками. После этого Кузьма предложил:
— Перекусим, передохнем малость и до дому.
Расположились у недобранной скирды на пожухшей соломе. Здесь почти тихо и солнце светит теплее. Над головами, как вырезанный из черной бумаги, парил коршун. Вот он камнем упал вниз. Настя громко и восторженно закричала:
— Смотри, Кузьма, не поймал разбойник добычу!
Коршун нацеливался на низко летевшую синицу. Просчитался и угодил в колючий пихтач. Взъерошенный, с просветами в крыльях от потерянных перьев тяжело проплыл над самой скирдой. Кузьма как холодной водой плеснул на горячее железо:
— Чего тут дивного… чай, не невидаль какая. — Смахнув крошки с тряпицы, завел необычный разговор: — Нет между нами с тобой ни совету ни привету… как постылые друг другу.
В глазах Насти вспыхнули огоньки. Впервые услышала от Кузьмы резонное, рассудительное. В эту минуту поверила, что иным стал Кузьма.
— Вот, к примеру, — продолжал он, — жила ты без меня. А как? И словом не обмолвилась.
Теплая улыбка сильнее солнца согрела, осветила лицо Насти. И захотелось ей ответить на первое задушевное слово мужа чистой правдой, столкнуть камень с души. Все равно рано или поздно узнает обо всем — люди расскажут.
— Тяжело, Кузя, когда у молодой бабы защиты нет. Ох, как тяжело! Каждый норовит обидеть, унизить…
После рассказа про несправедливое наказание плетьми, домогательства Савелия Кузьма долго пялил ошалелые глаза на Настю. Угадывалось по ним одно: потрясен Кузьма услышанным. И так потрясен, что не способен рта раскрыть, рукой шевельнуть.
— То истинная правда. Твоя мать — свидетель.
Неведомая сила сорвала Кузьму с места. По-дикому забегали глаза. Часто застучали зубы. Таким Кузьму Настя и представить не могла.
— Врешь, стерва! Наговариваешь, чтобы свой хвост очистить. С приказчиком путалась? Путалась! Сам отец мне рассказывал. Ему и вера. А тебя удушить мало!
Оцепенение пригвоздило Настю к месту, где лежала. Не успела понять, что происходит, а Кузьма оседлал ее. В дикой злобе бил кулаками. Потом хватал полные горсти остистых колосьев, совал под исподнюю рубаху. Настя несколько раз отбивала удар кулака, нацеленный в голову. Кузьма протянул руку к сбитому с головы платку. И Настя поняла, что может произойти страшное, непоправимое. Сжалась в плотный комок, что есть силы распрямилась и, как рыба из крепко сжатых пальцев, вырвалась от Кузьмы, схватила палку.
— А ну, посмей, червивый!
Кузьма оторопело попятился к возу, намереваясь вооружиться вилами. Тогда Настя вскочила на пристяжного коня, которого Кузьма не успел подпрячь. Так и ускакала с палкой в руке.
По дороге домой Кузьму нагнали рудовозы. Несколько минут назад они встретили растрепанную Настю, из любопытства выспросили. Сейчас сердито отчитали Кузьму.
— Пошто над бабой измываешься! Настя ни дать ни взять царевна! С нее жаль сронить волос, не то что бить. Тебе, недопарышу, кривая да корявая Анисья под стать, кого в Колывани седой вдовец в жены не берет. А с Настей, поганец, блюди порядок без буйства и смертного боя.
Настя прискакала в деревушку Черепаниху, что стояла по дороге на Змеиногорский рудник. У двоюродной тетки по матери остановилась, привела себя в порядок.
Лицо тетки растянулось от удивления, когда Настя оставила коня и сошла со двора с краюхой хлеба в дорожной котомке. Куда ушла — никто не знал.
* * *
Соленому под шестьдесят подвалило. С виду вроде стал еще крепче, внушительнее, но здоровье не то — сдавали ноги, руки и глаза. По ночам кости грызла злая ломота. После сна не было, как прежде, прилива бодрости. Час-другой, пока не разомнется, болела голова, перед глазами кружили черные хлопья. Поневоле Соленый отстал от рудных поисков. Тяжело для души, но ничего не поделаешь.
Рудничный лекарь Гешке долго и внимательно прослушивал, мял Соленого. Нашел, что болен. Без лишних дум и опаски лекарь начертал спасительную бумагу:
«…за постоянной костяною ломотой, слабостью зрения часто обращается в немощи, к службе мало пригоден…»
Управляющий рудником прочитал такое, недовольно поморщился — жаль лишаться работника. После короткого раздумья наложил на бумаге резолюцию:
«Перевести в конюхи».
На руднике имелось немалое число лошадей. Возили руду, лес. Лошадей гоняли у воротов, которыми поднимали руды из шахт, у водоотливных насосов. В крепости и за ее стенами выстроились длинные, вместительные конюшни.
С летней поры до самых первых снегов Соленый пас лошадей на веселой сочной луговине между Змеевкой и впадающей в нее маленькой речушкой Бухаловкой. Новая работа не из легких, но пришлась по душе Соленому.
Лошадей пригоняли на выпас для короткого отдыха изнуренными, исхудавшими. Диву давались самые строгие приемщики: проходило двадцать-двадцать пять дней, и лошади стараниями Соленого становились неузнаваемыми, тучнели телом, в глазах появлялся игривый блеск. Соленый прятал довольную улыбку в бороде от сознания, что животным-труженикам теперь станет легче ходить в хомуте.
В любой партии Соленый знал наперечет всех лошадей. Когда принимал на поправку, придирчиво прощупывал наметанным взглядом. Отбирал самых слабых, отводил на лучшие выпаса
