к концу списка. Нравственность, в частности сексуальная, заявляет о себе куда как громче. Правда, не все придерживаются единого мнения о том, какова в действительности мораль этой истории. Гуманист эпохи Возрождения Марсилио Фичино (1433–1499) подошел к вопросу со свойственной ему склонностью к размышлениям. В письме к флорентийскому государственному деятелю Лоренцо Медичи Фичино анализирует три отличных друг от друга типа жизни: активный (воплощенный в образе Юноны), созерцательный (воплощенный Минервой) и сладострастный (воплощенный Венерой)[319]. Теорию Фичино делает необычной то, что, по его мнению, Венера олицетворяет не только плотские удовольствия, но также музыку и поэзию. Это переносит дискуссию о жизненном выборе в новое русло. Безусловно, выбор Париса был ошибочным: предпочесть Венеру Юноне и Минерве означало навлечь беду. Однако и отдать предпочтение добродетелям одной из двух оставшихся богинь – пусть даже созерцательной Минервы – тоже неверное решение. Гераклу, например, однажды пришлось выбирать между жизнью приятной, легкой и той, что полна трудностей, но и славы (это случилось, когда он символически оказался на перепутье, где главенствовали Добродетель и Порок, и должен был предпочесть что-то одно), – и он избрал жизнь в трудах и борьбе. Сократ же всего себя отдал познанию и страдал оттого, что отверг жизнь активную, в удовольствиях. Единственным решением, по мнению Фичино, является сочетание добродетелей всех трех богинь: силы, мудрости и (эстетического) удовольствия.
Антуан Ватто. Суд Париса. Ок. 1718–1721 гг.
Musée du Louvre, Paris. Photo Christophel Fine Art / Universal Images Group / Getty Images.
Одно из трех
Одна любопытная особенность мифа о суде обсуждается гораздо реже, чем того заслуживает: это число три. Три горгоны, три мойры (судьбы), три грации, три грайи (седые старухи, имевшие один глаз и один зуб на всех), равно как и капитолийская триада верховных римских божеств (Юпитер, Юнона и Минерва), – такие группы, состоящие из трех участников, являются бессменной чертой греческих и римских мифов и религиозных преданий. Однако понятие триады выходит далеко за пределы культуры классической Античности. На протяжении тысячелетий символика числа три периодически дает о себе знать в религиозных верованиях по всему миру. Христианская троица: Отец, Сын и Святой Дух; христианские добродетели: вера, надежда и милосердие (или любовь); Тримурти в индуизме (Брахма, Вишну и Шива); Триединый путь Благих мыслей, Благих слов и Благих деяний в зороастризме; три норны в древнескандинавской мифологии; викканский Закон Троекратного Возвращения – это лишь малая толика примеров, которых не счесть. Столь же видное положение число занимает и в фольклоре: «Три поросенка», «Маша и три медведя», «Три желания», «Три козленка и тролль», «Золушка»… Философы – от пифагорейцев до Гегеля – также находят число три весьма значимым.
Ганс Эворт. Елизавета I и три богини. 1569 г.
Royal Collection Trust, London.
Внутри этого широкого спектра явлений существует подгруппа, подразумевающая выбор между тремя вариантами. Очевидно, что суд Париса относится к ней. То же самое можно сказать и о двух других запоминающихся примерах, встречающихся в пьесах Шекспира. Хотя ни один из сюжетов не повторяет суд в точности, сравнение поможет нам понять, в чем схожи все три и что отличает каждую историю от двух других. А это, в свою очередь, откроет новые возможности для интерпретации мифа.
В «Венецианском купце» привлекательность героини по имени Порция столь велика, что ее добиваются сразу несколько поклонников. Между тем она не вольна решать, кому отдать предпочтение, поскольку, согласно воле отца, обязана выйти за того, кто «правильно» выберет один из трех ларцов: золотой, серебряный или свинцовый. На каждом ларце есть надпись. На золотом: «Выбрав меня, найдешь то, что желанно многим». На серебряном: «Выбрав меня, получишь по своим заслугам». На свинцовом: «Выбрав меня, ты все отдашь, ты всем рискнешь»[320], [321]. Три ларца не единственный в пьесе пример важного трио. Когда несколько потенциальных женихов отказались от участия, не справившись с хитрой головоломкой, претендентов осталось всего трое. Первый, принц Марокканский, ошибается, указывая на золотой ларец. «Не все то злато, что блестит», – гласит свиток внутри. Иными словами: «Внешняя привлекательность обманчива». Другой ухажер, принц Арагонский, останавливается на серебряном ларце. И снова ошибка: всякий, кто самодовольно полагает, будто заслуживает лучшего, – глупец; и внутри серебряной шкатулки его закономерно поджидает портрет дурака. Последний из трех претендентов – Бассанио, венецианский джентльмен, истинно любящий Порцию и истинно любимый ею. Понимая, что внешняя привлекательность золота и серебра может быть показной, Бассанио выбирает невзрачный свинец («Тусклота твоя цветистого призывней златословья»[322])[323]. Он открывает ларец и с радостью обнаруживает внутри портрет Порции. Как часто бывает в народных преданиях, именно третий, последний и неказистый на вид, вариант оказывается стоящим. Единственный жених, сумевший отличить оболочку от содержимого, получает заслуженную награду.
Другой шекспировский «выбор из трех вариантов» составляет замысел еще более великой пьесы. В начале трагедии «Король Лир» стареющий правитель объявляет о намерении передать королевскую власть трем дочерям. Каждой из них он по очереди задаст один и тот же вопрос и распределит наследство в зависимости от их ответов. Вопрос такой: «…кто из вас нас любит больше?»[324], [325]. Первая и вторая сестры, Гонерилья и Регана, стараются перещеголять друг друга в лицемерной велеречивости и заслуживают от отца одинаково щедрой награды. Корделии, младшей из сестер, подобное притворство претит. Она сдержанно отвечает, что любит короля, «как долг велит», то есть так сильно, как следует дочери любить отца, – не больше и не меньше[326]. Неспособный верно оценить характеры и достоинства своих детей, Лир оставляет Корделию ни с чем. Так зароняются семена будущей душераздирающей драмы.
В чем состоят сходство и различие сюжетов этих пьес и мифа о суде? В «Лире» судья, в отличие от Париса, – человек отнюдь не сторонний. Напротив, он единственная заинтересованная сторона: чтобы показать глубину его вовлеченности, достаточно нелепой эгоцентричной озабоченности тем, кто любит его сильнее. Однако в некотором смысле Лир все же играет роль Париса, поскольку именно он оценивает и сравнивает качества «конкурсанток», пусть его изначальным намерением и не было предпочесть одну двум другим, а выделить каждой ту долю, которой она заслуживает. Более любопытное сходство с Парисом заключается в том, что Лир выносит решение на основании красноречия претенденток (или – в случае Корделии – нехватки такового) – красноречия, которое в действительности равносильно подкупу (или – в случае Корделии – отказу от него). В «Купце» ситуация другая. Порция, которая как будто отвечает за выбор, играет роль, аналогичную не той, что принадлежала Парису, а той, что была у Елены: она сама желанная награда. Хотя позже, во время судебного процесса между Антонио и Шейлоком, Порция и правда схитрит и выступит под личиной законоведа, однако в эпизоде с ларцами она отнюдь не судья. В отличие от сюжетных поворотов «Лира» и суда Париса, в «Купце» выбор зависит не от одного человека, а от троих – и ни один из них не является независимым наблюдателем: от конечного решения зависит личное счастье каждого. Пожалуй, наиболее явный контраст между мифом о суде, с одной стороны, и «Лиром» с «Купцом» – с другой – заключается в том, что в мифе отсутствует выбор между цветистой показухой и скрытыми нравственными ценностями. В суде что на виду, то и на деле: Парису попросту нужно решить, какое из различных интересных предложений нравится ему больше.
Самая яркая общая черта трех сюжетов состоит в том, что все они формулируют один фундаментальный вопрос: насколько высоко мы ценим любовь? В суде Париса любовь представлена сексуальным влечением – сферой, в которой правит Афродита и которую воплощает Елена. Парис, очевидно, оценивает этот род любви как наивысшее благо. В «Купце» любовь – это не только страсть, хотя между Порцией и Бассанио она определенно присутствует. Как ни крути, принимая решение, Бассанио, в отличие от своих предшественников, руководствуется лишь любовью («Найдете, если любите меня», – говорит
