– Покопаемся, Софья Леонидовна, – согласился бюрократ. – По ходу.
Я вспомнила. Особа в безвкусной холщовой робе и с каменным лицом, в которое прочно впиталась тайга, – она летела с нами из Энска и сошла в Октябрьском! Она ушла по улочке, вдоль бараков, и пропала. Да ни черта она не пропала. Она шпионила за нами! А нам с Гулькой было не по глазам. Откуда нам знать? И не тайга впиталась в ее физиономию, как я поначалу решила, а нечто большее и страшное…
Да будь я в лучшей форме, в голове непременно задули бы ветры яростных атак, рано или поздно приведшие бы меня к слабому пониманию некоторых вещей. Но я была чертовски никакая. Введенный под кожу препарат стимулировал распашку души, однако категорически не дозволял логически мыслить.
– Зиггер просила по завершении доставить ее во второй блок, – добавил бюрократ. – Чем-то она ее очаровала.
– К «братьям нашим»? – удивилась женщина. – Так скоро?
Бюрократ улыбнулся:
– Ускоренный «курс молодого бойца», надо полагать. От каждого – по способностям, каждому – по серьге…
Они задали мне еще несколько вопросов, которые я осветила с большим удовольствием. Закончилось все предельно банально – я им надоела. Двое выросших из-под земли хлопцев в сером отконвоировали меня в глубину разбросанной по лесу территории, где в аналогичном «холме», за двумя массивными воротами, продолжились мои страдания. Действие препарата (или какую там пилюлю мне вкатили) прекратилось. Подача свежего воздуха и пешая ходьба подействовали самым угнетающим образом: я впала в оцепенение. Синдром развязанного языка сменился синдромом «Маугли» – я замкнулась, онемела, смотрела волчонком. Но при первой попытке прикоснуться к моему телу впала в истерику. О мой бог, как я орала! Два бородатых мужика в серых халатах под яркий свет юпитера раскладывали меня на передвижной телеге – раскладывали до тех пор, пока я не стала похожа на звезду.
– Тонограмма, нейтрализующее, – механически произнес кто-то шибко умный.
Загудели приборы. На запястья, на виски приклеились датчики. Я завертела головой, пытаясь их сбросить, завизжала, выгнулась радугой. Нормальный человек без затычек в ушах давно бы охренел от такого визга. Но только не эти… (А что? Однажды, вытрясая на пол содержимое старого комода, я нарвалась на мышку-норушку: она выскочила из обувной коробки, хотела дать тягу, глупая. Ага, размечталась. Я от страха заверещала, как сирена ГО – на весь район и прилегающие окрестности; мышка испугалась, подхватила инфаркт и скончалась на месте, задрав лапки. Ветров невозмутимо смел ее веником в совочек, а мне потом долго икалось.)
Эти ублюдки делали свое дело, невзирая на мои выкрутасы, и в конечном счете доделали. Очнулась я в большой комнате, без окон, с одной дверью, с мягкими, как бы пористыми, стенами и низким потолком. Горел розоватый свет. На полу вразброс лежали… я проморгалась, не поверила глазам – детские игрушки! Какие-то мячики, кубики, самосвалы, мягкие зверюшки. Невнятные личности (никакие, черт возьми, не дети!) копались во всем этом непотребстве, мерзко гугукая; что-то периодически отнимая друг у друга. Чуть поодаль четверо или пятеро возились с железной дорогой, увлеченно гоняя вагончики по крошечным рельсам. Еще дальше люди просто восседали на низких кушетках. Вели беседы…
Я обернулась. Человек, доставивший меня в «детский сад», уже удалялся. Мама святая… Во что он был одет? Какой-то весь из себя резиновый, неуклюжий, косолапый. Полностью закрытый с ног до головы – не то скафандром астронавта, не то костюмом химзащиты грязного колора, с гофрированными плечами, со сферической балдой на голове.
Пока я хлопала глазами, он скрылся за раздвижной дверью, словно и не было его, неуклюжего. Автоматически сработал замок.
– Ты из нашенских? – вынимая изо рта ядовито-желтого «вольтрона», шепеляво поинтересовался атлетического сложения дылда, сидящий в развалах конструктора.
– Из вашенских… – машинально пробормотала я.
– Тогда садись, – дылда по-хозяйски обвел рукой свои владения. – Сыгранем. Зыконско будет. Меня Кирюхой зовут. Ты за кого будешь – за «центавриков» или за «грендайзеров»?
– Не… я потом, можно? – прошептала я, чувствуя в груди нехороший спазм.
– Асисяй? – Парень показал язык.
Мои ноги самопроизвольно тронулись в путь.
– Параша, – емко выразился в спину придурок. – Бяка. Весь кайф обкакала, в натуре…
Два мужика с раскосыми глазами тянули друг у друга плюшевого жирафа. На меня вылупились одновременно. Один зашипел. Я шарахнулась.
– У нашей жирафы облезли бока, – на чистом ломаном сообщил другой. – Но наша жирафа не так уж плоха…
– Она нам дает по ведру молока, – закончил первый и заливисто засмеялся.
Только сейчас я обнаружила, что в помещении присутствует легкий гул. Даже не гул, а как бы приглушенная разноголосица. Кроме упомянутых личностей, игроков в железную дорогу и молодой девицы, собирающей на полу мозаику, прочие вели себя не в пример чинно. Они разговаривали. Одни – сидя на кушетках, другие – стоя, третьи – прохаживаясь. Кто-то сам с собой, кто-то в компании. Не понимаю, почему ноги потащили меня к ним. Села бы и играла. Неужто любопытно стало? Или мои действия уже не исходили из свободы выбора?
Голова шла кругом…
– Нет, я вам точно говорю – их тут целая центурия… – монотонно доказывал дохляк-очкарик с оппортунистической бородкой скуластой женщине со следами интеллигентности на бледных чертах. – Они подсуетились, они успели, а мы опоздали. Успей мы их опередить, они бы сейчас ползали у нас в ногах, а не мы у них. Ведь вы же знаете, дорогая, – кто палку взял, тот и капрал… Таков мир…
– Это закон Мэрфи, уважаемый, закон Мэрфи… – лихорадочно кивала женщина.
– Нет, что вы, мэм, это закон Паркинсона… – противился дохляк, мерцая очками. – Когда неприятность вероятна, она непременно неизбежна. Это так фундаментально. А главное, бесспорно, точно вам говорю. Но только я вас умоляю, не путайте с болезнью Паркинсона. Это не о том…
Я шла дальше. Почему мои ноги ходят зигзагами?
– …Моню надо учить, Моню не надо нюхать, – закончил кто-то. Жиденькое хихиканье. – А мы вот хряпнули с братухой на посошок, он уже готовченко, а я ему и говорю: нет, ты мне ответь, братуха, в этой вашей вшивой Америке есть кто-нибудь не русский? – гнул пальцы идиотского вида «шкаф», выпячивал челюсть, играл животиком, торчащим из пижамы. – Я три дня, блин, по Брайтону рассекал, две ночи по Пинэклу в Майами, еще где-то, и ни хрена себе – заграница… Ну сказки арабские, в натуре… Нет, ты мне ответь, братуха, в этой вашей вшивой Америке есть кто-нибудь не русский?..
Я прислонилась к стеночке. Голоса выстраивались в невообразимо грязное сольфеджио, где вместо тривиальных нот звучали отдельные, вырванные из контекста фразы. Видит бог, человек с воспаленным воображением нашел бы в этом некую систему…
– О, он видел дерево Бо – бенгальский фикус, под его сенью на Будду снизошло просветление…
