тревога, эти муки душевные — они терзали его. Спали занесенные снегом поля, спала ночная лиловая мгла, спали люди, звери, птицы. Только властелин этой огромной страны не спал и не находил себе покоя.
«Может быть, он действительно прав, — думал Государь, — во всяком случае искренен. Он написал ужасное письмо, потому что желает блага. Но ведь все мои советники на словах желают только блага, а смотришь — выходит плохо. Николай Михайлович гордится независимостью своих взглядов, но ведь ни для кого не секрет, что мнения его не свободны от влияния окружающей среды. Он грешит тем грехом, в котором упрекает других. Он судит о вещах, рассматривая их под своим углом зрения и находясь при одном настроении — непроходящей ненависти к Аликс, к Распутину и Протопопову. В таком положении легко ошибиться…»
Опять сел, опять начал курить. Вот в руках Государя другое письмо. На плотном золотисто-кремовом листе с бледно-голубым маленьким гербом в левом углу бежали строчки крупного почерка Великого князя Александра Михайловича. Их связывала долголетняя сердечная дружба; великому князю поверял он свои заветные мысли. Но вот пролегла и тут черная полоса. Дружба осталась, но появилась сдержанность, натянутость, какая-то неловкость в отношениях.
«Нельзя править в полный разрез с желаниями всех верноподданных, — писал Великий князь в письме, датированном 4 февраля 1917 года. — Репрессивная политика только расшатывает монархический принцип. Твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной гибели. Недовольство растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между тобою и народом… Приходишь в полное отчаяние, что ты не хочешь внять голосам тех, которые знают, в каком положении находится Россия…»
Еще прошла по сердцу новая волна страданий. Государь находился в том состоянии морального и физического переутомления, когда человеку трудно отдавать себе ясный отчет в своих переживаниях, чувствах, настроениях и в огромных сложностях жизни огромной страны. Все представлялось как бы в густом тумане, через который едва-едва проступало что-то смутное, неопределенное, тревожное, страшное, зловещее…
И как всегда в минуты острых нравственных страданий и душевной тоски, Государь обратился к Богу, ища у Него защиты, в молитве успокоения. В спальне, в мягком свете электрических ламп, отсвечивал бледным сиянием серебра образ Христа, привезенный ему из Иерусалима. Это была голова Иисуса в терновом венке. Острые шипы вонзились в мертвенно-бледное тело. По лбу и по щекам стекала каплями кровь. В голубых глазах, устремленных ввысь, светилось неземное вдохновенное сияние, а в заостренных углах осунувшегося лица была запечатлена нечеловеческая мука.
Государь долго смотрел на лицо Христа, не произнося ни слова. Как будто хотел оторваться от земли, оставить свою плоть и приблизиться духом к величайшей тайне. Скоро он увидел, как вокруг головы Спасителя залучился свет. Ему стало казаться, что Христос ожил, смотрит на него. Что-то дрогнуло в сердце, оборвалась тяжесть земная, и зашептал Государь, обращаясь к Распятому. Он сказал Ему, что пришел со своим крестом, что устал в пути, что душа изранена, что сочится кровью сердце, что все благие намерения обратились в прах…
Когда Государь окончил молиться и, утомленный, сел в спальне на кровать, он увидел белый конверт, лежавший на подушке. Это было письмо от Аликс, положенное камердинером по ее приказанию. Иногда, расставаясь с мужем, Царица оставляла ему такие письма. В этом было что-то девическое, нежное, родное.
«Мне так страстно хотелось бы помочь тебе нести твое бремя, — писала Царица. — Что я могу сделать? Только молиться и молиться за тебя. Наш дорогой друг в ином мире тоже молится за тебя — так он еще ближе нам…
Только будь тверд, покажи им властную руку. Я знаю слишком хорошо, как ревущие толпы ведут себя, когда ты близко. Они еще боятся тебя и должны бояться еще больше, так что, где бы ты ни был, их должен охватывать все тот же трепет. И для министров ты тоже такая сила и руководитель…
Боже мой, как я люблю тебя. Все больше и больше; глубоко, как мать, с безумной нежностью… Да хранят тебя светлые ангелы. Христос да будет с тобою, и Пречистая Дева да не оставит тебя…
Чувствуй мои руки, обвивающие тебя, мои губы нежно прижаты к твоим, — вечно вместе, всегда неразлучны. Прощай, моя любовь».
Сердце Государя сжалось от острой жалости. Он понял по тону письма, что писала его Аликс в состоянии крайнего душевного напряжения, надрыва и надлома. Он живо почувствовал душевную драму больной, истерзанной, затравленной и оклеветанной женщины. Что-то растерянное, неестественное и по-детски жалкое слышалось в ее утверждениях о трепете ревущих толп.
— Милая, дорогая, бесценная Аликс, — прошептал он. — Вот во что обратилось то солнечное счастье, о котором мы когда-то мечтали…
На глазах Государя навернулись слезы и медленно скатились по бледно-серым щекам.
А за окном тянулась длинная зимняя ночь. Стояла полупрозрачная темень. Уходили вдаль неживые снега. Синий императорский поезд мчался к Смоленску.
В Ставке
Государь прибыл в Могилев, где находился Штаб Верховного главнокомандующего, 23 февраля, после двухмесячного отсутствия.
Был морозный, сухой, безветренный вечер. Догорала заря. Тускнели багряно-золотистые краски; царственное великолепие на небесах постепенно переходило в темные тона. Над долиной Днепра спускался сумрак; дальние леса по ту сторону реки чернели над белыми снегами. Тишина немая стояла над засыпающей землей. Кое-где уже зажгли огни.
На вокзале Государя встретили старшие чины Ставки. Так было всегда. Но в этот раз обычная встреча произвела на него более живое, радостное и бодрое впечатление. Увидев собравшихся генералов, Государь почувствовал какую-то особенную, почти родственную, близость к этим седоусым старикам; каждый из них стоял у большого дела — творил то, что помогало победе над врагом. Государь надеялся, что здесь, в провинциальной тишине, вдали от кипящих, шалых страстей столицы, он найдет душевное успокоение и моральную поддержку. Он по-настоящему сильно любил христолюбивое русское воинство. Военная среда была ему ближе, понятнее, роднее. Изверившись почти во всех, Государь верил генералам, офицерам и солдатам. Он думал, что армия — это гранитная твердыня, о которую разобьется немецкий меч и русская крамола.
«Армия никогда не посрамит земли Русской». Эти слова он говорил не раз и не одному из своих подданных. Однажды, воспользовавшись добрым расположением Государя, один из царедворцев В. И. Мамонтов сказал ему:
— Ваше Величество, я ни минуты не сомневаюсь в доблести наших войск, я верю в их беззаветную храбрость и их желание победить врага, но я боюсь, что ежеминутно могущие начаться волнение в тылу помешают вам окончить войну, как вы надеетесь…
Государь воскликнул с
