— это ущерб, причиненный обществу», — провозглашал британский философ Томас Хилл Грин (1836‒1882)214. Приняв эту максиму в качестве кредо, государственники от здравоохранения, ведомые психиатрическим лобби, весьма преуспели в том, чтобы убедить американцев, что столь радикально различные виды поведения, как убийство себя и убийство других, сходны между собой: каждое из них суть проявление и/или следствие психической болезни. Результатом стало отрицание различий между опасностью для себя и опасностью для других: сфера частной жизни, свободной от государственного регулирования, сливается с общественной, подлежащей регулированию государством. Профессионалы, отвечающие за стирание различий между действиями, касающимися себя и действиями, касающимися других, и за принуждение людей, создающих проблемы, — из которых некоторые виновны в нарушении закона, а большинство невиновны, — это психиатры, которых во времена Милля называли «врачеватели сумасшествия». Милль осуждал их труд следующими язвительными словами:
Но если кто-либо, а тем более если этот кто-либо — женщина, сделает «то, чего никто не делает», или не сделает то, «что все делают», то подвергается такому же строгому осуждению, как если бы был учинен важный нравственный проступок… если кто дозволит себе сколько-нибудь значительную степень свободы, то рискует навлечь на себя нечто худшее, чем оскорбительные речи, — рискует, что его признают de lunatico, отнимут у него собственность и отдадут ее родственникам… есть нечто вызывающее вместе презрение и страх в тех основаниях, по которым в последние годы каждый может быть легально признан неспособным управлять сам своими делами, а завещание после его смерти — не имеющим силы, если только после него осталось имущество, достаточное, чтобы покрыть судебные расходы… Эти судебные разбирательства представляют верное выражение господствующих в массе чувств и мнений относительно человеческой свободы… В прежние времена, когда атеистов полагалось сжигать на костре, сострадательные люди предлагали заменить сожжение заключением в доме умалишенных; не будет ничего удивительного, если это предложение осуществится в наше время215.
«О свободе» — небольшая книга, однако Милль заявляет и подтверждает в ней несколько раз свою приверженность праву взрослого человека на самоопределение, даже если оно подразумевает причинение себе вреда:
Однако никто, будь это человек или какое бы то ни было число людей, не вправе указывать кому бы то ни было, достигшему зрелого возраста, распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению… Можно представлять ему разные соображения и доводы, для того чтобы направить так или иначе его суждение, можно увещевать его, чтобы дать то или иное направление его воле, все что можно делать, если бы даже он этого и не желал; но он во всяком случае есть высший судья тому, что и как ему делать. Все ошибки, которые он совершит, поступив вопреки всем советам и предостережениям и через это сделав сам себе вред, не так велики, как зло насильственного принуждения его поступить так, как другие признают для него благом… Совершенно другое мы должны сказать о поступках, которые вредны другим людям… Различие между потерей уважения, которой индивидуум может справедливо подвергнуться по причине своего неблагоразумия или по причине отсутствия личного достоинства, и тем осуждением, которое он заслуживает, нарушая права других людей — различие это не есть только номинальное216.
Нижеследующие замечания Милля сегодня даже более злободневны, чем 150 лет назад:
…если… дети и малолетние должны быть охраняемы от вреда, какой могут сделать сами себе, не такая ли же обязанность лежит и на обществе по отношению к тем людям, которые хотя и достигли зрелого возраста, но так же как дети и малолетние не способны к самоуправлению? Если страсть к игре, пьянство, невоздержанность, праздность, неопрятность не менее вредны для блага, составляют не меньшее препятствие к усовершенствованию, как и многие, или как большая часть тех действий, которые запрещаются законом, то почему же — могут спросить наши противники — не мог бы закон преследовать и эти пороки, насколько это практически возможно и насколько это примиримо с другими требованиями общественной жизни?… Я совершенно согласен с тем, что зло, которое человек делает сам себе, может в значительной степени оскорблять чувства и интересы тех, которые к нему близки, и даже, хотя и в меньшей степени, чувства и интересы всего общества… Нельзя наказывать человека за то только, что он пьян, но следует наказать солдата или полицейского служителя, если он будет пьян при исполнении своей службы217.
Почему Милль полагал, что в своих правах на самоопределение взрослые должны заходить столь далеко? Потому что он считал детей «узниками» (это моя метафора, не его) общества:
Общество имеет абсолютную власть над индивидуумом во весь период его детства и незрелости, чтобы сделать его способным к рациональности в поступках… Если общество допустило, чтобы значительное число его членов дожило до зрелого возраста, оставаясь в детском состоянии, не приобретя способности руководствоваться в своих поступках рациональными соображениями, которые бы основывались не только на непосредственных, но и на более или менее отдаленных мотивах, то в таком случае общество само и виновато в последствиях этого… Нетрудно доказать множеством примеров, что расширение пределов того, что можно назвать полицией нравов, составляет одну из самых всеобщих человеческих наклонностей и что это расширение простирается до того, что захватывает даже самую бесспорную сферу индивидуальной свободы218.
Что общего между детьми, рабами, крепостными, психиатрическими пациентами и гражданами тоталитарных государств? Их «личная жизнь» им не принадлежит. Милль продолжает:
…Всегда лучше ceteris paribus[10] предоставлять людям полную свободу, чем контролировать их; …впрочем, есть и такие вопросы касательно вмешательства в торговые дела, которые, в сущности, суть вопросы о свободе; так, например, закон Мэна[11] — запрещение ввозить опиум в Китай — ограничения торговли ядами, одним словом, все те случаи, когда вмешательство имеет целью сделать невозможным или затруднительным приобретение индивидуумом какого‑нибудь предмета. Подобного рода вмешательство может быть предметом возражения, но не потому, что нарушает свободу производителя или торговца, а потому, что нарушает свободу покупателя. …[в отношении опасности препаратов] можно только предостеречь его о существующей опасности, но никак не более, и никто не имеет права воспрепятствовать ему подвергать себя опасности, если он этого хочет… Покупатель не может желать не знать, что покупаемая им вещь имеет ядовитые свойства. Но требование, чтобы ядовитые вещества продавались не иначе, как только лицам, которые предъявят удостоверение патентованного медика, что эти вещества им нужны, — такое требование сделает для индивидуума во многих случаях невозможным приобрести то, что ему может быть нужно
