памяти, затем:
— Он! Так вот кто это был?
— Больше нет.
— Ты его избил?
— Да.
— Сильно?
— Легендарно.
Я подождал, гадая, сорвется ли она, обвинит ли в самоуправстве, спросит, на что нужна полиция. Она сказала:
— Хорошо.
Я ожидал благодарности, хотя бы признательности, но она сказала:
— Ты какой-то странный.
— Да? Интересная штука — насилие, после него легко разучиться вести задушевные беседы.
— Тебя не тронули?
— Не там, где заметно.
Она распробовала эту фразу, потом:
— В каком смысле?
Я мог бы дать речь о том, что насилие убивает частичку души, что вред другому человеку сокращает твою человечность, но такое не скажешь, не показавшись мудаком, поэтому ответил:
— Ты умная, сама догадаешься.
Со сталью в голосе:
— Не надо со мной в таком тоне.
Грохнула трубкой.
Бог не помогает тем, кто помогает полиции.
В голове засела речь Клэра, его снисхождение, его оскорбления — и пришлось разжимать пальцы, горевшие в стиснутом кулаке. В последний раз, когда я был так зол, я пробил дырку в стене и сломал себе запястье.
На следующий полдень встретился с Малачи в «Большом южном». Он сидел с кофейником, под тучей никотина.
— Господи, ужасно выглядишь, — сказал он.
Мне понадобился целый кофейник, чтобы выползти на улицу, и я сорвался:
— Тебе-то что?
Он задумался. Я взял одну его сигарету, он сумел промолчать. Я вспомнил, что все еще с пластырем, сунул сигарету обратно в пачку. Без преамбулы изложил ход следствия — от встречи с менеджером вышибал до признания Майкла Клэра в убийстве отца Джойса. Не сказал, что не поверил в его версию. Закончив, откинулся на спинку, спросил:
— Что будешь делать?
— Делать?
— Он убил твоего друга, священника… пойдешь в полицию?
Малачи вытряхнул последние капли из кофейника, сказал:
— Я проведу по нему службу.
Я не поверил своим ушам, спросил:
— Прикалываешься, что ли?
Он посмотрел в свой дневник, помычал, сказал:
— Утренняя служба в семь. Придешь?
Я встал:
— Значит, пусть живет, так, что ли?
Он сидел с выражением, которое я могу назвать разве что смиренной терпимостью, — никогда у него такого не видел.
— Теперь это в руках Божьих, — сказал он.
Хотелось взять его за его белый воротник и тормошить, пока не задребезжит.
— Клэр сказал мне о порочной троице — Церковь, полиция и он. Надо было и тебя добавить — тебя будто не волнует, виновен он или нет, лишь бы уберечь свою шкуру.
Он вздохнул.
— Джек, они строят будущее. Маленькие люди вроде нас с тобой только подчиняются, а общую картину видят они.
Хотелось избить его до полусмерти. Я встал и впервые в жизни почувствовал желание плюнуть на человека — просто набрать полный рот и харкнуть на его застиранный костюм. Хочешь плюнуть на священника — ты в такой заднице, что даже дьявол слегка ошарашен. Я сумел все это обуздать и ответил:
— Я бы сказал, Бог тебя простит, но, по-моему, даже Он засомневается. Ты унылый гондон, и знаешь, что? Мне кажется, ты тоже лез к детям.
И ушел. Паб Джеффа, «У Нестора», находился всего в паре сотен метров — как же туда тянуло. Я взглянул на Эйр-сквер, на собравшихся алкашей, прошептал:
— Где же ты, друг?
Я сидел с диетической «колой» «У Фини», когда пришел Коди. Я поднес палец к губам, сказал:
— Ни слова о «коле». Ты меня еще плохо знаешь, чтобы иметь мнение, тем более которое что-то для меня значит.
Он сделал глубокий вдох, сказал:
— Мой отец всегда обращался со мной, как с умственно отсталым, говорил, я ничего не добьюсь, что я жуткое разочарование, и, знаешь, с тобой я почувствовал себя кем-то.
Его голос дрогнул, и я было думал — заплачет, но он сдержался, взял себя в руки, почти, продолжил:
— Глупо звучит и, сам знаю, типа, странно, но я думал, ты тот отец, о котором я мечтал.
Не успел я ответить, как он закончил скороговоркой:
— Но я не могу выдержать твоей ярости, жестокости, поэтому я увольняюсь. Иначе, боюсь, стану таким же.
Хотелось крикнуть: «Увольняешься? Ты охренел вконец?»
Он встал, сказал:
— Прощай и… эм-м, благослови тебя Господь.
Я проводил его взглядом и, богом клянусь, казалось, он хромает.
18
Потом бросают горсть земли на голову — и дело с концом.
Паскаль, «Мысли», 210
Та ночь останется одной из самых странных в моей странной жизни. Я заварил крепкий кофе — отличная мысль, когда хочется уснуть, а мне уснуть хотелось, блин, навечно. Но музыка, мания насилия и раскаяние зацепили крепко, так что я ставил все грустные песни, какие были, а была у меня их целая уйма. Кофеин растопил топку безумия, и клянусь, из-за этой эмоциональной бури, волны чистых чувств у меня пошли галлюцинации.
Я видел за окном своего отца с Сереной Мей на руках.
Представьте, что бы со мной было от алкоголя, если меня так унесло только с кофе, пусть и литрами. В пять утра мой живот взревел «довольно», и меня стошнило, а потом, выжатый, я упал на кровать и спал, как обезумевшее животное.
Оклемался утром, несчастный, как жестянщик в брюхе чудовища. От одежды разило до небес, а я мучился от того самого эмоционального похмелья, о котором говорят реабилитирующиеся алкоголики. В одном они точно правы — это мерзость. Я уже скучал по Коди. Этот пацан — Господи, чуть не сказал «мой пацан», — достучался до меня, и стоило бы исправить хотя бы это. Но конкретно тогда мне нужны были душ, никакого кофе и много молитв.
Я попал в мир чистого безумия. Состояние, когда веришь, будто ты в своем уме. В дверь колотили — не вежливо стучали, а явно били с силой. Блин, я был готов к драке, если только это не полиция. Раскрыл дверь.
Когда я только переехал, меня остановил один из жильцов, предупредил: «У нас тихий дом».
Я был в ярости. Снова он. Около тридцати, в зеленом кардигане с пуговицами, рубашке и галстуке, тяжелых темных брюках и тапочках, в металлических очках, придававших вид нациста.
— Что? — спросил я.
Он отступил на шаг. Мой вид не воодушевлял. Мятый блейзер, грязные штаны и наверняка глаза сумасшедшего. Он взялся для уверенности за свой галстук, сказал:
— Такой уровень шума, как был у вас вчера ночью, недопустим.
Я схватил его на галстук, подтащил к себе, проревел:
— А ты еще, сука, кто?
Слюна попала ему на кардиган. Он был в ужасе, глянул на слюну на
