— Что?..
— Сейчас же!
Бросившись через комнату, Шарлотта хватает горшок (по счастью, пустой) и держит передо мной, пока меня выворачивает.
Это, должно быть, самый неловкий момент в моей жизни. Я рад, что мне слишком плохо, чтобы оценить его во всей полноте.
— Теперь можете идти, — говорю я, когда снова обретаю голос.
Воцаряется пауза, и я задумываюсь, не собирается ли Шарлотта опрокинуть содержимое горшка мне на голову.
Вместо этого, она молча подает мне воду прополоскать рот, укладывает меня на подушку и вытирает мне лицо влажной тканью.
— Ваша сестра также прислала вот это.
Я с недоверием разглядываю большую бутылку. После болвана-врача я не знаю, чего ожидать.
— И что вы намерены с этим делать?
— Ваша сестра говорит, что это ослабит зуд, — добавляет она, развеивая мои худшие опасения после предложений врача. — Я протру вам кожу.
— Можете оставить это и идите.
— Помолчите, Шад, и уберите одеяло.
— Ну уж нет. Пошлите за Робертсом.
Она решительно помахивает бутылкой.
— Робертс обедает. Больно не будет, уверяю вас.
Будет.
— Хорошо. — Я скидываю одеяло до пояса.
Шарлотта точно знала, как сломить мое сопротивление. Флоту бы пригодился такой умелый тактик.
Я переворачиваюсь и подставляю ей спину. У Шарлотты вырывается вздох.
— О Господи! Ой. Вы раздавили один на шее, не надо так делать, иначе останутся шрамы. Они все появились сегодня?
— Я думал, это блоха укусила.
Я вскрикиваю от неожиданности, когда Шарлотта обильно смазывает мне шею и спину прохладной пощипывающей жидкостью.
Шарлотта бормочет себе под нос, подсчитывая. На «тридцать три» она стягивает одеяло, открывая мой зад и ноги, на «девяносто два» приказывает мне повернуться, и я хватаю простыню, чтобы сохранить скромность.
Она протирает меня с головы до ног, включая уши.
— Готово! — Она тянется за пробкой. — Сто семьдесят четыре.
— Простите, но сто семьдесят пять. Бутылку, пожалуйста, и отвернитесь.
Она вручает мне бутылку, но руки у меня трясутся так, что я едва не выронил ее. Шарлотта берет мои руки в свои, придерживая бутылку.
— Где?
— Как вы думаете? — Я вцепляюсь в одеяло.
— На штыре?
— Кто научил вас этому слову? — Я пытаюсь изобразить потрясение.
— Вы, сэр.
Да, точно, это я научил.
— Это неприлично. Позвольте мне.
— Мы женаты, — вспыхивает она.
— Да, но… — Я чувствую себя слишком несчастным, чтобы спорить, и оставляю ей контроль над одеялом и моей анатомией. — Хорошо.
Я крепко зажмуриваюсь.
— Я не могу разглядеть… — говорит она.
Я произношу слова, от которых потом (если выживу) со стыда сгорю, но сейчас это меня мало волнует.
— Отодвиньте… вы знаете, я показывал вам, когда мы…
— Конечно.
Я благодарен ей за сухость тона.
— Ой!
— Простите.
Случилось невероятное. Не могу в это поверить — я у врат смерти, притирание ужасно жжет, и все же прикосновение Шарлотты пробуждает меня.
Господи, она смеется.
— Извините, — говорю я натянуто. И ухудшаю положение, тычась мужским естеством ей в руку. — Иногда это случается без всякой причины, это ничего не значит. Ну, в общем, в этом нет ничего дурного, он сам опустится, это…
— Шшш. — Она касается моих губ тканью, заставляя замолчать.
Глава 12
Шарлотта
Я сказала ему, что он не умрет, и он, кажется, был разочарован.
Но сама я не слишком уверена, что он не умрет. Даже при том, что одна его часть весьма жива, у него сильная лихорадка, и я боюсь за него. За несколько часов после нашего возвращения домой ему стало гораздо хуже, он очень болен, и, подозреваю, только гнев и ревность держали его на ногах большую часть дня. Я особенно встревожилась, когда он впал в беспокойный сон. Он смотрит мимо меня так, словно кто-то еще вошел в комнату. Его глаза лихорадочно горят, он произносит одно слово: «Мама». Ведь умирающие зовут своих матерей?
Возвращается Робертс с лакеем, которому я велела принести ячменный отвар. Лакей выносит горшок. Мы с Робертсом стоим рядом у кровати, Шад бредит во сне.
— Я сказала ему, что это ветрянка.
Робертс кивает.
— Он очень расстроен. Думаю, что он предпочел бы оспу.
Робертс позволяет себе улыбнуться:
— Внизу все плачут и молятся.
— Выдайте вечером всем по дополнительной порции эля.
— Спасибо, миледи. — У меня такое ощущение, что Робертс ждал этого распоряжения.
После этого мы начинаем вежливое препирательство хозяйки и слуги о том, кто будет сидеть с Шадом. Робертс обедал, я нет. Он, давно опекающий хозяина, неохотно соглашается, что я буду сидеть с Шадом этой ночью. Лакеи способны сделать это, указывает он.
Да, но я его жена и я клялась чтить его в болезни и в здоровье.
Робертс самым вежливым образом настаивает, что это его работа, и я позволяю ему занять пост, пока обедаю.
Выходя из комнаты, я оборачиваюсь.
— Робертс, не знаете, дети болели ветрянкой?
— Очевидно, да, миледи, так говорит миссис Прайс.
— Хорошо.
Обедать мне еще рано, да я и не хочу есть. Потом я вспоминаю, что мы договорились пообедать с Энн и Бирсфордом, и велю принести лампу в кабинет Шада, чтобы написать им записку. Сев за маленький столик — письменный завален бумагами, — я пишу новую записку Мэрианн и благодарю ее за лекарство. Я сообщаю, что оно принесло облегчение, и, покусывая перо, пытаюсь придумать, как, излишне не волнуя ее, предупредить, что брат тяжело болен. Она с замечательным спокойствием отнеслась к ветрянке собственной дочери. Как она сказала, ребенок хорошо себя чувствует, но вид у девочки ужасный.
Я останавливаюсь на том, что Шад уснул, но лихорадка не отступает, и что об остальном я напишу утром. Я посылаю лакея с записками, откидываюсь на спинку кресла и осматриваю кабинет — мужское святилище, где Шад занимается личными делами.
Естественно, мне не терпится пошуровать вокруг и что-нибудь узнать. Кроме того, Шад будет благодарен за аккуратно сложенные бумаги. Поэтому, закрыв дверь — не хочу, чтобы слуги видели, чем я занимаюсь, — я приближаюсь к его столу.
