карточку, на которой ручкой была нарисована горящая свеча, обвитая колючей проволокой.
Этот символ давно запал Кэти в душу. Впервые она увидела его десять лет назад, и он стал одним из первых ее более или менее четких детских воспоминаний. Стоял прекрасный весенний день 1981 года. Отец смотрел по телевизору вечерние новости и шикнул на домашних, чтобы не мешали. Маленькая Кэти с удивлением уставилась на экран: по улице молчаливым торжественным маршем шли протестующие; большинство держали в руках плакаты со свечой, обвитой колючей проволокой. В то время она, конечно, ничего не знала про Международную амнистию и понятия не имела о том, что такое голодовка. Она не понимала, почему папа плачет и говорит, что это день великой скорби для всех ирландцев и католиков по всему миру. Мрачный репортер сообщил в прямом эфире, что после шестидесяти шести дней голодовки в английской тюрьме скончался гражданский активист Бобби Сэндс.
Она навсегда запомнила это имя. Когда она выросла, она нашла в библиотеке нужную информацию и, в частности, узнала значение этого символа. И вот он здесь, на доске в комнате Джулии. Кэти мысленно сопоставила одно с другим. Ей не было еще пятнадцати, но в тот момент она почувствовала себя древней старухой, обремененной всей мудростью мира. С этого дня свеча Международной амнистии всегда ассоциировалась у нее с гибелью великих людей и невыразимой скорбью.
Вторая попытка проверить Тома на полиграфе принесла не больше, а может, и меньше – если это было возможно – успеха, чем первая. Когда детектив позвонил в убойный отдел и сказал, что они закончили, Том вздохнул с облегчением.
Пару минут спустя за ним явился сержант Майкл Гази. Проходя мимо того, кто тестировал его на полиграфе, Том едва ли не физически ощутил излучаемую тем ненависть.
Том и Гази длинным коридором шагали к лифту, и эхо их шагов гулко отражалось от стен. Том еще не до конца оправился от потрясения, но напряжение постепенно его отпускало и он готов был чуть ли не обнять нового детектива, вызволившего его из лап предыдущего. Он вспомнил обещание Тревора отпустить его после теста на полиграфе и впервые за весь день ему мучительно захотелось домой. В участке становилось как-то совсем неуютно, кроме того, он чувствовал, что сделал все от себя зависящее, чтобы помочь расследованию, и был слишком измотан, чтобы продолжать.
– Этот парень прямо взъелся на меня, – поведал Том Гази, когда за ними закрылась дверь лифта. – Не знаю, какая муха его укусила, но он меня напугал. Он почему-то очень, очень на меня разозлился.
Детектив вместо ответа лишь неопределенно кивнул, и Тома это обнадежило. Ему не терпелось вернуться в убойный отдел, к отцу и к детективам, которые весь день были с ним обходительны и любезны, а главное, подальше от этого маньяка с полиграфом. В глазах у него все еще стояли слезы, и все его лицо было от них мокрым. Он решил, что ведет себя слишком по-детски, и, вытирая лицо рукавом, попытался взять себя в руки.
– Сюда. – Гази жестом пригласил Тома в маленькую комнатку с окном, небольшим столом и двумя стульями.
Помещение напоминало кабинет, но, как Том ни присматривался, не нашел ни одной чьей бы то ни было личной вещи. Комнатка была такой крошечной, что несмотря на окно без штор и зеркало на стене вызывала легкую клаустрофобию. Том обернулся через плечо, выглядывая снаружи отца, но стоявший в дверях Гази заслонял ему обзор, так что он просто зашел в комнату и сел на жесткий металлический стул.
– Я так понял, с тестом на полиграфе возникли трудности, – произнес сержант.
– Ну, видимо, да, – начал Том. – Может, поэтому тот парень внизу так разозлился. Не знаю, что пошло не так, но я постоянно засыпал во время…
– Так, ладно, в задницу это все, – перебил его Гази. – Какого хрена ты сотворил с этими девочками, ты, говнюк мелкий?
Том поперхнулся остатком фразы, забыв даже закрыть рот. На пару секунд в комнатке воцарилась тишина.
– Я… Ничего я с ними не творил. Они мои двоюродные сестры… – заикаясь, проговорил он.
Гази это явно не понравилось. Он ударил по столу ладонями и вскочил со стула. Лицо у него покраснело, на лбу явственно проступила пульсирующая жилка. Как он быстро взбесился, недоумевал Том. Сержанта будто подменили – он даже внешне стал выглядеть иначе. Теперь он казался огромным и страшным и словно пылал изнутри от ярости.
– Хватит строить из себя невинного мальчика! – орал он. – Никто здесь на это не купится. Ты лжешь и сам прекрасно об этом знаешь, так что кончай придуриваться, ты, больной урод!
Гази успел обойти стол и теперь кричал Тому прямо в ухо. У Тома и прежде были проблемы с ушами. Однажды у него лопались барабанные перепонки, поэтому он съежился на стуле, отстраняясь от сержанта. Слезы текли по его лицу сплошным потоком, но он их уже не чувствовал. Скользнув взглядом по дергающемуся, искаженному злобой лицу сержанта, Том отвернулся и стал смотреть в окно. Снаружи светило солнце. Сквозь пелену слез Том ловил глазами солнечные блики, отражавшиеся от стекол и хромированного покрытия проезжавших мимо машин. Как бы ему хотелось быть сейчас в одной из них вместе с Джулией.
– Я этого не делал, – сбивчиво повторял он сквозь слезы. – Я бы никогда такого не сделал.
Вскоре Том перестал слышать Гази. Крик детектива над ухом превратился в пожарную сирену – оглушительную и бьющую по ушам, но абсолютно бессодержательную. Том был измучен, ему было горько и страшно, и он, как заведенный, повторял:
– Я этого не делал, я этого не делал, я этого не делал…
Ближе к ужину Кэй объявила дочерям, что пора возвращаться к бабушке с дедушкой, но столкнулась с их предсказуемым протестом.
– Мы хотим остаться с Джейми и остальными, – взмолилась Тинк.
Но мать была непреклонна:
– Бабушка Полли и дедушка Арт тоже волнуются. Несправедливо бросать их одних в такое время.
Девочки понуро кивнули: их желания отступили перед чувством вины – спасибо католическому воспитанию.
– Может, попозже еще вернемся, – добавила Кэй. – Кроме того, нам надо кое о чем поговорить.
Покинуть дом Джинны оказалось нелегко – у Кэй ушло почти полчаса, чтобы вытащить дочерей на улицу. Они по нескольку раз обнялись и перецеловались со всеми, кто оставался, и пообещали вернуться, как только смогут. Была очередь Кэти сидеть на переднем сиденье, и Тинк впервые на памяти Кэй ни словом не возразила, открыла заднюю дверь и тихо забралась в машину. Кэй задним ходом выбралась на улицу, глубоко вздохнула, переключила
