писателя, не принимая в расчет утверждение веры, которое несомненно присутствует в его творениях. Дунаев веско и аргументированно подтверждает свой тезис конкретным анализом повести «В овраге», в частности образа Липочки.
Опираясь на результаты анализа М. М. Дунаева, можно вполне уверенно утверждать, что Липа – истинная праведница, которую никакие злодеяния, творящиеся в мире, даже все ужасы, пережитые ею в Уклееве, не могут заставить совершить и самый маленький грех, заставить усомниться в существовании Бога, Его благости и справедливости. Липочка с честью выдерживает «испытание веры». Примечательно, что высшая правда, которой живет Липа, чувствуя ее в себе и вокруг себя (на небе, куда она часто устремляет свой духовный, а не только физический взор), – это именно божественная правда в ее православном осмыслении. И Чехов ничем в тексте повести не «дискредитирует» этой правды. Более того, все симпатии автора однозначно на стороне Липы.
Другое дело, что Чехов не ставил вполне определенно и очевидно человеческую праведность в прямую и необходимую зависимость от того, принадлежит ли кто или нет к Православной Церкви. В той же повести «В овраге» о Костыле и старике, которого встретила Липа по дороге из больницы и которого она назвала святым, нельзя сказать утвердительно, что они православные люди. Но в том, что они должны быть признаны праведниками, убеждает весь художественный строй произведения: они смягчают души жителей Уклеева, ибо они открывают другое измерение в обыденной, пошлой, страшной и преступной жизни, измерение, неподвластное ее влиянию. Писатель просто исследует все «случаи» праведности, не отдавая предпочтения какому-либо из них. Выбор может сделать лишь сам читатель. То есть своеобразие чеховского художественного решения проблемы праведничества заключается в принципиальной невозможности отграничить собственно авторских праведников от тех, которых можно «вычислить» на основе объективного анализа текста как такового. «Авторские» праведники – это и «текстуальные», и наоборот.
О том, что герои Чехова не только знают, но и чувствуют, живут настоящей правдой, свидетельствует текст одного из шедевров Чехова – рассказа «Студент». Именно про крестные страдания Христа и про Его покаявшегося ученика, апостола Петра, сказано в этом произведении, что «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, повидимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле» (курсив мой. – А. Т.)[92]. Опять-таки в тексте рассказа нельзя найти ни одного опровержения или сомнения в справедливости этих слов, то есть они созвучны не только герою, но и автору произведения.
Таким образом, есть все основания не соглашаться с распространенным мнением о том, что герои Чехова не знают настоящей правды: нет, не только знают, но и стараются жить согласно этой правде. Тексты Чехова объективно показывают и его религиозные сомнения, и веру, которая открывается через образы праведников, через первообраз праведника – Христа (рассказ «Студент»). Следовательно, нельзя утверждать «пьющий, ругатель, но святой» как принцип чеховского подхода к изображению праведничества.
Что касается Толстого, то в его творчестве следует обращать особое внимание на собственно «авторских» и «текстуальных» праведников, ибо они отнюдь не всегда совпадают. Как уже отмечалось выше, в тексте драмы «Власть тьмы» нет никаких оснований считать старого солдата Митрича праведником, «святым». Все симпатии Толстого сосредоточены на образе Акима, который не только не пил, не курил, не ругался, но был активным и сознательным противником всего подобного. Здесь «авторский» и «текстуальный» праведники совпадают в одном лице.
Подобное совпадение было характерно почти для всего раннего творчества Толстого. Так, уже в его первом крупном произведении, повести «Детство», выведены сразу три образа праведника, на стороне которых не просто авторские симпатии (выраженные с помощью прямых высказываний автора – повествователя как объективного созерцателя событий, описываемых в повести), но и художественно оформленные «симпатии» самого текста произведения. Речь идет об экономке Наталье Савишне, юродивом Грише и maman (матери главного героя повести).
Следует ясно понимать, что при создании образов этих праведников Толстой не использовал никаких «теней» для придания им большей убедительности и правдоподобности. Даже эпизод с мокрой скатертью, которой Наталья Савишна отхлестала Николеньку Иртеньева, обернулся не осуждением героини, а еще большим прославлением ее добродетелей. То же самое уместно сказать и про образы солдата Жданова из рассказа «Рубка леса» и старушки Маланьи из наброска «Идиллия».
В зрелом творчестве Толстого ситуация осложняется, так как начинает прослеживаться «тенденция» писателя. Эта тенденция не означает несовершенства его писательского мастерства или необъективности. Толстой начинает исследовать и изображать, если так можно выразиться, «субъективную» объективность, которая имеет полное право на существование, при этом не переставая как гениальный художник чутко улавливать и сознательно или несознательно художественно фиксировать и «объективную» объективность!
Поэтому в романах «Война и мир» и «Анна Каренина» наряду с «авторскими праведниками» Платоном Каратаевым и стариком Фоканычем появляются и такие, которые опять-таки «вычисляются» на основе объективного рассмотрения текста произведения как такового. Подобное изучение текста позволяет установить «текстуальную» праведность таких, в основном второстепенных или внесценических, персонажей, как, например, няня Прасковья Савишна («Война и мир») или Парфен Денисыч и няня Агафья Михайловна («Анна Каренина»), чьи представления о высшей правде (зачастую, кстати, соотносимые с православным мировоззрением) никоим образом не развенчиваются на художественном уровне, оставаясь незыблемыми до конца произведения.
И герои-праведники поздних произведений Толстого не могут быть охарактеризованы как «пьющие, ругатели, но святые». Большинство из них выдержаны либо в православной традиции (например, молодой князь Васенька Горчаков из наброска «Сто лет», Петр Михеев из рассказа «Свечка», Алеша Горшок из одноименного рассказа и др.), либо явно выражают идеалы самого писателя, где «тени» не могут играть принципиальную роль (например, Светлогуб из повести «Божеское и человеческое», старец Федор Кузмич из «Записок Федора Кузмича», Мария Семеновна, Чуев из повести «Фальшивый купон» и т. д.). Единственно, кто, казалось бы, может подходить под категорию «пьющий, ругатель, но святой», так это «кающиеся» праведники Толстого (например, Степан Пелагеюшкин и многие другие герои повести «Фальшивый купон», Корней Васильев из одноименного рассказа и т. п.). Но для писателя они именно тогда становятся «святыми», когда отказываются от прежнего образа жизни, когда они «каются». Стоит вспомнить и слова Толстого о Достоевском из письма Н. Н. Страхову от 5 декабря 1883 г.: «Он (Достоевский. – А.Т.) трогателен, интересен, но поставить на памятник в поучение потомства нельзя человека, который весь борьба» (63:142–143). Приведенное высказывание однозначно свидетельствует, что Тол-5 – 1524 стой не признавал праведниками грешных, но милых, искренних, трогательных, иными словами «пьяных, но святых».
Осталось выяснить еще один вопрос: являются ли праведниками Хаджи-Мурат и Марья Дмитриевна, на которых Толстой собирался показать «силу, какую приобретают типы от
