возбужденные запахом крови, долго не могли уснуть в походном лагере. Одни глушили пережитое вином, другие – безудержным бахвальством, перебивая друг друга, чтобы поведать о сокрушительных ударах и грамотных уловках, сбивших с толку вражеского бойца.
Не был исключением и сам Константин Германик. Даже после третьего кратера он воочию видел натянутый лук Калеба, слышал отчаянный ор конника, мчавшегося на него с наставленной пикой.
Как бы чувствуя настроения нового хозяина, у его ног робко присел Эллий Аттик:
– Говорят, трибун, ты проявил себя как грамотный командир, не потеряв в бою ни одного бойца. Честь и хвала!
– Верность и честь, – привычно поправил штатского офицер. – Так надобно говорить. Чего заявился? Тоже меч, подобно Люту-Василиусу, мечтаешь получить?!
– Нет! Я – не рожден для драки, – смело возразил гречишка, – но если тебе не спится, могу развлечь рассказом. Ночь холодна и длинна, я осветлю ее старинной сказкой.
– Вот как? – Опьяневший Константин Германик с иронией посмотрел на бывшего актера. Затем, чувствуя непреодолимое желание с кем-то пообщаться, обратился к фракийцу Тирасу, заступившему на ночную стражу и присевшему с серпом между коленями в двух шагах от командира, на банке гребца. – Послушаем басню?
Тирас, изготовившийся к долгому и нудному бдению, всем свои видом выказал немедленное желание выслушать интересную историю. В конце концов, это немногое, что всегда скрашивало утомительный солдатский быт в казарме, родном, но иногда порядком надоевшем доме.
Эллий Аттик, мгновенно сообразив, что общее согласие достигнуто, артистично перебросив край грязноватой туники через плечо, начал свой рассказ:
– Давным-давно, еще до того, как войска богопротивного царя Ксеркса, повелителя самой грозной в Ойкумене Персидской империи, вторглись в гордую Аттику…
Давным-давно, еще до того, когда, отражая «бессмертных» Ксеркса, пали триста спартанцев царя Леонида…
Давным-давно, еще до того, когда при Саламине корабли афинян и их союзников пробили строй мидийских, фиванских, египетских, сирийских кораблей, судов Царя Царей и потопили их, подняв в небо красно-черные дымы…
Давным-давно, еще до того, когда через год после Саламина фаланга царя Спарты Павсания опрокинула строй персов и, оставив метательные копья в их телах, прошла по костям…
Давным-давно существовал остров Самос в Эгейском море.
И правил им некий тиран, по имени Поликрат. Царем он стал не сразу. До этого, уподобившись Ромулу, основателю Рима, убил родного брата. Затем, уже в темнице, удушил и второго. Согласись, трибун, выгодная «семейная сделка», если учесть, что в результате Поликрат получил во владения целый остров, мгновенно разбогатев подобно божественному Августу Октавиану.
В поисках союзников Поликрат обратил свой взор на восток и заключил договор с египетским царем Амасисом.
Скажу тебе, трибун, по секрету. Никогда я не доверял этим египтянам. Пшеница у них отменная, это – факт. Но сами египтяне – мужики склочные и завистливые. Особенно коварны их женщины. Ведь до чего славным солдатом был Марк Антоний! Но и его царица Египта Клеопатра сгубила!..
– Ты о Поликрате рассказывай, – посоветовал бывшему рабу египтянина Аммония трибун Константин Германик. – История Антония и Клеопатры всем известна!
– Ну да, – с готовностью кивнул грек Эллий Аттик. – Коль ты про Антония наслышан, продолжу о Поликрате. Так вот. Египетский царь, позавидовав богатству Поликрата, как-то нашептал ему: «Есть у тебя всего в избытке: и золота, и серебра, и меди. И девственниц нетронутых, и кобылиц породистых стада. Но помни, Поликрат, что боги не чтут смертных, которые норовят стать счастливее их!»
Поликрат (простая душа!) принял эти слова всерьез. И решил добровольно расстаться с тем, что было, по его мнению, у него самым ценным.
Снарядил пятидесятивесельный корабль, вышел в открытое море и, сняв с пальца, швырнул в воду удивительной красоты перстень. Перстень тот был действительно ценен, я его лично видел в храме Согласия в Риме. Туда его пожертвовала Ливия, жена несравненного Августа Октавиана…
– Как это «пожертвовала»? – перебил Константин Германик рассказчика. – Перстень же в море канул!
– Не спеши, трибун, не спеши. Парфянская стрела все равно догонит.
Трибун, отлично знавший военную историю, тут же вспомнил о Марке Крассе, чьи легионы были уничтожены всадниками-парфянами, пускавшими стрелы с расстояния, недоступными для пехоты.
– И что случилось дальше?
Рассказчик пожал плечами:
– Дело в том, что, когда Поликрат расстался со своей игрушкой, он вернулся во дворец и с горя запил. Ну, я не совсем уверен, что запил, но, согласись, что оставалось делать полуварвару, возомнившему себя истинным греком? Очухался Поликрат через несколько дней. Как раз вовремя. Офицер стражи доложил, что возле ворот дворца стоит какой-то рыбак со здоровенной рыбиной в руках, желает принести улов в дар царю.
Поликрат, умилившись от того, как его любит собственный народ, велел рыбину приготовить и подать на обед. Пригласив, кстати, на пиршество и рыбака. Ничего не могу добавить к этому, трибун, но, судя по всему, наш тиран с похмелья стал республиканцем, – констатировал Эллий Аттик и продолжил: – Так вот. Когда рыбу распотрошили, оказалось, что повара нашли в ее брюхе тот самый перстень, который Поликрат сгоряча бросил в море. О чем царю сразу же и доложили. Поликрату ничего не оставалось, как надеть перстень опять на палец. Мораль сей басни такова. – Аттик склонился в полупоклоне. – От судьбы не уйдешь, как не выябы…ся.
– А что стало с самим Поликратом? – с интересом спросил Константин Германик, приятно пораженный образностью театральной морали.
Грек развел руками и суеверно сплюнул в воду:
– Распяли, как раба безродного, на кресте. Каждому – свое предназначение. Кстати, его приятеля, завистливого египтянина Амасиса, тоже скоро персы прикончили. Туда ему и дорога, нильскому крокодилу!
Размышляя о беспощадной судьбе-фатуме, трибун не заметил, как встало солнце.
Глава ХVII
Шемяка-кожемяка
Как и предполагал египтянин Аммоний, путешествие по лиману закончилось на четвертый день плавания. Пошли вверх против течения по Гипанису, широководной щедрой реке. Сменился и цвет берега. Вместо зелено-желтой степной скуки явились приветливые юные весной дубовые рощицы. Сначала их было немного, они отстояли друг от друга на полет стрелы. Но уже скоро, по ходу корабля, рощи как бы сами собой сблизились, образовав сплошную зеленую стену.
Капитан Аммоний, недоверчиво глядя на берег, громко дышал носом. Ему было явно не по себе. Проживший детство в пустыне, а последующий отрезок жизни в море, египтянин инстинктивно остерегался леса.
Другой дело Константин Германик! Рожденный в Британии, он успел до переезда родителей в африканский гарнизон пропитаться запахом ели, шишек, хвои, прохладной стоячей воды. Стоило подуть ветру с берега, как трибун буквально вскинулся, бередя душу воспоминаниями: о ярком костре, разожженном его отцом посреди
