столовой Академии художеств. Еда там была весьма скудная и однообразная. Иногда я позволял себе шикануть и съесть ромштекс в городе. Ресторан мы часто посещали вдвоём с Володей Циммерлингом, у которого, как правило, денег не было, а если появлялись, то он предпочитал тратить их на книги. В Риге на книжных прилавках по сравнению с Москвой была несколько большая свобода и несколько меньший дефицит. Конечно, мои 220 рублей таяли мгновенно. Слава богу, родители высылали мне регулярно ещё 400, но и эти деньги не доживали до очередной стипендии.
За этот год я очень сблизился с Циммерлингом, человеком чрезвычайно интеллектуально развитым. Он значительно лучше меня ориентировался в мировом искусстве. Это он открыл для меня графику Франса Мазереля. Правда, должен признаться, его собственные идеи (он учился на скульптурном факультете) были мне малопонятны, и его вкусы я не разделял.
Володя, в отличие от меня, проявлял большой интерес к марксистской философии, и в этой области он имел значительный успех у профессора, преподававшего диамат. Я в этих дисциплинах не блистал и в первом же полугодии так всё запустил, что отказался от зачётов и умолил начальство отпустить меня на каникулы в Москву — мол, сдам все хвосты по возвращении. Такого со мною ещё никогда не бывало, чтоб я сидел и ничего не понимал, о чём толкуют в аудитории.
Меня больше привлекала так называемая студенческая богемная жизнь — душа просила отдыха после школьной каторги. С вольнослушателем Валькой Радчуком под его гитару на вечерах самодеятельности мы распевали неаполитанские песни и цыганские романсы. Когда Ригу посетил недавно вернувшийся из эмиграции Александр Вертинский и дал концерт в филармонии, мы не преминули побывать на нём. Его песни немедленно пополнили наш репертуар.
Рисовал я и в стенгазете разные шаржи на студентов и профессоров. В канун Первомая меня попросили участвовать в оформлении нашей колонны на демонстрации. Это было в разгар холодной войны и «борьбы за мир». Газеты и юмористические журналы заполнялись карикатурами, бичующими американский империализм. Сейчас стыдно вспоминать, но я предложил изготовить муляж огромного карандаша, пронзающего «поджигателей войны». Начальство Академии, желая выслужиться перед высшим начальством, всячески поощряло меня. Сделанный по моему эскизу пятиметровый карандаш с нанизанными на него корчащимися «поджигателями войны» водрузили на двухколёсную тачку и покатили на демонстрацию. Трудящиеся с удивлением смотрели на нашу колонну. Видно, эта московская штуковина для них была в диковинку.
Студентов на графическом факультете было, как мне кажется, не более десяти человек. Представителей нетитульной национальности — я один.
Преподаватели по-русски говорили только со мной, и вообще очень мало говорили. Я был предоставлен сам себе и ничуть не сетовал на это. Пока, на первом курсе, мы занимались просто рисованием одетых натурщиков. До графических техник, которыми славится Прибалтика, мы ещё не доросли.
Постигали лишь премудрость акварели. Здесь впервые меня научили натягивать бумагу на планшет, планшет класть на подставку с наклоном в 30 градусов, чтоб вода не катилась стремглав вниз, а сползала медленно. Лист предлагалось крыть цветом широко, обобщённо и методично. Была целая теория о многослойной акварели. Это были, пожалуй, самые ценные уроки.
По поводу композиции не помню никаких указаний.
Я прочёл случайно «Барсуков» Леонида Леонова и делал к ним иллюстрации, но делал их дома и никому не показывал (а никто и не требовал). Я не помню, занимался ли кто-нибудь из студентов композицией.
Вообще со своими однокурсниками-латышами я почти не общался. Была одна очень талантливая студентка Рита Валнере, однако она страдала частыми депрессиями, и однажды мне пришлось её утешать, доказывая ей, что она не бездарна. Впоследствии она стала очень известной художницей.
В общежитии мой напарник по комнате, добродушный белорус Савицкий, уезжая домой на каникулы, возвращался с домашней, очень вкусной колбасой и устраивал в первый день по возвращении роскошное пиршество. Бывал у меня в гостях и Валька Радчук (вольнослушатель), который никак не мог устроиться с жильём и ночевал чёрт-те где, иногда даже на вокзале. В нашем финансовом общежитии было строго запрещено принимать посторонних. Однажды, когда у меня гостил Радчук, кто-то предупредил нас, что идёт начальство. Я затолкал Вальку под свою кровать. Вошёл комендант. Он, видимо, был кем-то уведомлён, что у меня гость, но впрямую заявить об этом не мог, поэтому очень долго сидел у нас, беседуя на разные отвлечённые темы. Я старался не выдать своего волнения, и это мне вполне удалось. Когда он, наконец, ушёл, я с трудом вытащил своего друга из-под кровати; он там, бедняга, уснул: сказалось хроническое недосыпание на вокзалах.
Академическое начальство Вальку не жаловало, он не считался студентом, но ему разрешалось присутствовать на занятиях. Это был очень весёлый и легкомысленный парень родом из Казани — там осталась его любимая девушка Люба, которой он часто писал письма, уверяя, что он студент и процветает.
Вообще надо признать, что администрация Академии была весьма либеральна. Она ничуть не делала различия меж латышами и прочими. А этих прочих, то есть русских, хохлов, евреев, татар было, пожалуй, больше половины. Здесь весьма гуманно относились и к своим недотёпам, и к чужим. Помню, на защите дипломов один весьма пожилой студент показал странный опус. Эта была серия иллюстраций к какому-то роману. Картинок было множество, но все они были очень похожи. Во всех стояли четыре фигуры на равных расстояниях друг от друга, стояли без жестов, по стойке смирно, с открытыми ртами, различие по признакам пола было почти неуловимо, и т. д.
Комиссия не знала, что ей делать с этим студентом. Его в Академии держали, видимо, много лет, но в этом году наконец решили выпустить на волю или просто от него избавиться. Профессор Упит неважно говорил по-русски, но, чтобы как-то защитить этого студента, сказал:
— Это наш самый… Самый… Наш… (он забыл слово «ветеран»)… Инвентар. И хотя мы давно его знаем, будем надеяться, что он в жизни себя покажет.
Ему дали диплом.
Среди латышей я различал людей двух сортов: одни были абсолютно лояльны режиму, хорошо владели русским языком, держали себя с некоей бодрой официальностью. Другие молчаливо презирали всё «привозное», «советское», «российское». Эти по-русски говорили нехотя, общались только с себе подобными, были во всём оппозиционны и скрытны. Антагонизм был весьма заметен, но он носил не социальный, а национальный характер.
Удис Межавилкс, мой товарищ и одноклассник по Московской художественной школе, закончив нашу школу одновременно со мной и вернувшись в свою родную Ригу к матери и старшему брату, жил в бывшей роскошной купеческой квартире в центре города.
Я
