Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
Надо ли говорить, что движение может не сразу осознать цели своей борьбы, своих действий, потому что люди нередко понимают, кто они есть объективно, осознают себя как борцов только в рамках более широкого движения, только в ходе борьбы. Они неизбежно определяют себя через свою противоположность, в столкновении с «правящим классом», их Другим, сталкиваясь с агентами и институтами, которые отличаются от них, которые обладают властью и богатством, и чьи интересы отличаются от их интересов, иногда даже противоречат им. Близость и сопричастность (формальные или нет) осознаются по пути, не априори. Здесь не существует набора предписанных революционных тактик, книги тактических рецептов. «Не подлежащее сомнению разделение между обладающим классовым сознанием ядром пролетариата, уже состоящим в партии, и его непосредственным окружением» для Розы Люксембург отдает бессмысленным сектантством. Бессознательное опережает сознательное; движение, говорит она, идет вперед «стихийно, скачками и прыжками. Попытка связать инициативу… окружить ее колючей проволокой, приведет к лишению его [движения] способности решать насущные грандиозные задачи»[107].
Люксембург должна быть в списке обязательного чтения как у всех альтерглобалистов, так и марксистов. Убить стихийный подъем, даже не пытаясь понять его, навязывать ему упорядоченность, формировать его с помощью «композиции» (в том смысле, в каком это понятие трактовал Вордсворт), придерживаться тактики, которая позволит взять его под контроль в правильный момент (не слишком рано и не поздно) – это бьющий в глаза признак догматизма. Как говорил Анри Лефевр, размышляя о мае 1968 года, без стихийности ничего бы не произошло, ничего не удалось, просто не было бы движения, которое идет вперед, в котором заключена жизнь. «Следовательно, для всех форм власти стихийность – это враг». Всегда и везде стихийность выражает себя как субъективность против объективности, как отказ интегрироваться в дурную систему, эмоциональный выброс, состояние сильного возбуждения, освобождение от доминирования и эксплуатации, маргинализации и угнетения, как момент истины – или, возможно, иллюзии.
Не каждый стихийный подъем прогрессивен, как показывает опыт Веймарской Германии, демонстрации противников запрета на охоту в Великобритании или недавно инспирированная лоббистами корпораций антиобамовская «Чайная партия», пропагандируемая Fox News и нашим старым приятелем Гленном Беком. То же самое можно сказать об одном из самых стойкий защитников рыночной стихии, Фридрихе фон Хайеке, любимом чтении на ночь Маргарет Тэтчер. Для Хайека «свободная» система цен – непреднамеренное изобретение, образующее собственный «стихийный порядок», некое производное человеческого действия, говорит он, но не замысла. Однако многое отделяет радикальное (консервативное) понимание стихийности Хайеком от ее прогрессивной интерпретации. Начнем с того, что, по Хайеку, стихийность возникает как результат деятельности социальных институтов, связанных с рынком, на котором действуют «свободные индивиды», утверждающие свое «моральное» право; однако, как постоянно подчеркивал Маркс, этот вид свободы – «свободная торговля», «свободный обмен» – на самом деле свобода для немногих за счет всех остальных. Это свобода препятствует любому самостоятельному действию, выходящему за пределы рыночной ситуации, не основанному на отношениях обмена, деньгах или стоимости. Это «анархия» нерегулируемых рынков, порождающая деспотизм на рабочем месте и в повседневной жизни. Это гоббсовская погоня за итоговым результатом, где преобладает одна власть – власть конкуренции, сдерживания, налагаемого интересами других капиталистов. Тем не менее Хайек считает, что эти стихийные, анархистские рынки порождают упорядоченную рациональную систему, которая тяготеет к равновесию. Даже оставаясь в рамках этого понимания, видно, насколько оно нелепо, если вспомнить постоянные провалы и кризисы глобального капитализма.
С другой стороны, с точки зрения левого либертарианства, стихийная негосударственная деятельность должна поддерживаться, поскольку является попыткой избавиться от рыночной системы, заменить ее чем-то в подлинном смысле слова автономным и коммунитарным. Этот вид стихийности часто возгорается в сегментах общества, не занятых институтами, таких забытых и внушающих страх пространствах повседневной жизни, как quartiers и banlieues, лачуги и гетто, джунгли и favelas, различные трущобы по всему миру. Не так давно Майк Дэвис обдумывал возможность стихийных беспорядков в мега-городах глобального Юга:
Возможно, в какой-то момент грязь, скученность, алчность и насилие повседневной городской жизни [в развивающемся мире] в конечном итоге разрушат сети выживания, созданные в трущобах. Конечно, в старом деревенском мире имелись пороги, после преодоления которых происходил социальный взрыв (часто они были связаны с голодом). Но все же никто не знает, при какой температуре произойдет воспламенение новых городов бедности[108].
К 2020 году в фавелах и трущобах, окольцовывающих крупнейшие города мира, будут проживать два миллиарда людей. Создается огромный глобальный пригород, теперь безземельные крестьяне и бывший пролетариат обитают не в сельских внутренних районах, а на периферии мирового города, превращая город в деревню в той же степени, в какой они превращают сельскую местность в город. Тем временем глобальный правящий класс формирует свое ядро в центре, «османизируя» узлы богатства и информации, знания и власти, повсеместно создавая феодальную зависимость в пределах городской жизни. Как знать, не захотят ли эти два миллиарда обездоленных порвать со своей изоляцией и устроить гигантское стихийное уличное восстание. Откроет ли глобализация средств коммуникации все «глазам глобального бедняка» – перефразируя название стихотворения Бодлера – вызывая возмущение и организацию, а также благоговейный ужас («с глазами круглыми как блюдца»)? Десятки тысяч безземельных латинос уже помогли перестроить городское рабочее движение в Калифорнии; активные действия в южноафриканских пригородах сокрушили апартеид, миллионы вышли на улицы Джакарты, Сеула, Бангкока, Сан-Паулу и Буэнос-Айреса во время краха восточноазиатской и латиноамериканской экономик в 1997 году; протест против программ шоковой терапии МВФ регулярно оставляет многие столицы развивающегося мира тлеющими, поскольку они являются наиболее уязвимым звеном той цепи, которая связывает глобальный неолиберализм с улицами.
Когда протест назревает и распространяется, власть и ее СМИ мгновенно нарекают стихийные выступления «мятежами», meutes, а их участников именуют «отбросами», опасными анархистами, неразумными нарушителями мира и «умеренного» социального порядка. Институты в первую очередь боятся неуправляемой улицы и стараются ее огородить, уничтожить ее стихийность, разделить различные группы протестующих; они стараются уничтожить видимый беспорядок и вновь вернуть порядок от имени закона. С уровня улицы, снизу, борьба может распространиться на институты, находящиеся наверху. Стихийная борьба может представить власть в истинном свете, вытащить ее из офисов с зеркальными стеклами, из колонн черных автомобилей, из частных загородных клубов, конференц-залов и центров для семинаров. После Сиэтла улица сильно политизировалась, заполняя лакуны, оставленные политикой институтов, возвращая глобализацию к ее уличным корням, время от времени, то там, то здесь. В этом сила стихийной уличной борьбы и в этом же ее слабость: в сосредоточенности на местных интересах, в символизме, в «частичной практике», в импульсивном нигилизме.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 65
