— Почему ты их так назвал?
— Понимаешь, изначально их было по двое, и жили они в ковчеге. Дед сам их вырезал из дерева и потом раскрашивал. За долгие годы кое-какие фигурки растерялись, и бедные твари остались одни-одинешеньки. А старину Ноя кто-то случайно пустил на растопку костра. Миссис Ной с тех пор мыкается с детьми одна и со всем этим зверинцем.
— Вдова, в общем.
Кейр тихонько произнес:
— Да, получается, что так.
Марианна поставила на стол кружку с шоколадом.
— Прости. Я напомнила тебе про Энни, да?
— А я тебе про Харви.
Помолчав, Марианна, уже веселым голосом, спросила:
— А деревянные кролики есть?
— Этих-то полно.
Марианна рассмеялась:
— Можно мне подержать кого-нибудь из «Клуба одиноких сердец»?
Кейр протянул ей деревянную фигурку:
— Угадаешь, кто это?
Пока Марианна ощупывала деревяшку, Кейр изучал ее широко распахнутые, отрешенные глаза, дымчато-голубые, будто небо перед дождем. Ему было немного неловко, словно он за ней подсматривал, потом вдруг вспомнился олень, за которым он следил из-за деревьев, взгляд у оленя был внимательный, но не гневный. У Марианны еле заметно подрагивало веко и уголок рта, голова была чуть вскинута, как у зверя, нюхающего воздух. Она протянула Кейру сложенную ковшиком ладонь с игрушкой.
— Это не очень трудно. Жираф. Длинная шея, и еще я нашла пятна.
— Все верно. Правда, жираф этот смахивает на пса далматина. Дед был хорошим резчиком, но рисовал средне. Его манеру письма я бы назвал экспрессионистской.
Когда Кейр потянулся за жирафом, его взгляд уперся в жилки на запястье Марианны, ярко-голубые на бледной прозрачно-мраморной коже. Кейр положил пальцы на переплетение жилок, почувствовал, как от неожиданности запястье чуть дрогнуло и как холодная кожа начала теплеть под его пальцами.
— Щупаешь пульс?
— Нет. Но чувствую, как бежит кровь по твоим жилам. Пульсирует. У тебя такое маленькое, такое узкое запястье… захотелось прикоснуться. Прости, я должен был спросить, можно ли. — Он взял из ее ладони фигурку. — Можно? Я чувствую себя так, будто слежу тайком. Я всегда знаю, что ты вот сейчас делаешь или сделаешь, а ты — нет. Это не очень честно.
— Не очень, но иначе у меня не бывает. Я уже привыкла, что мужчины этим пользуются.
— Прости.
— Я не тебя имела в виду. Я говорю о других мужчинах. Это было так давно. На самом деле, я едва ли теперь вспомню о чем-то подобном. Моя жизнь состоит из прикосновений, я постоянно трогаю что-то, но мало что теперь трогает меня. Я о людях.
— Но в каком смысле?
— То есть?
— Ты хочешь сказать, что люди к тебе не прикасаются? — Взяв ее руку, он снова провел большим пальцем по узкому запястью, гладя выступающие жилки. — Или ты имеешь в виду именно то, что сказала: «Но мало что теперь меня трогает»?
Марианна молчала. Не отнимая у него руки, опустив голову, она думала. Наконец произнесла:
— Конечно, трогает музыка. Прогулки по Ботаническому. Твой остров. Сама идея то есть. И… ты.
Он перестал гладить ее запястье. И, собравшись с духом, спросил:
— Хочешь потрогать меня?
Она смущенно опустила ресницы, потом провела кончиком языка по пересохшим губам.
— Постоянно. Не знаю, любопытство это или что-то большее, но мне мало только слышать твой голос… Мои деревья. Я слушаю их. Я многое узнаю про них по шумам, которые они издают или не издают, но мне хочется знать, что они есть, существуют. Удостовериться в этом я могу, только к ним прикоснувшись. И я делаю это. Когда никого нет рядом, как мне кажется. Я прижимаюсь к ним. Иногда я… я приникаю к ним лицом и вдыхаю их.
— Покажи мне, — еле слышно попросил он. — Покажи мне, что ты с ними делаешь.
Они стояли друг перед другом. Марианна, выставив вперед ладонь, медленно приближала ее к тому месту, откуда прозвучал шепот. Рука ее ощутила холодную металлическую молнию на куртке. Нащупав замочек, Марианна расстегнула молнию, распахнула полы куртки и положила обе ладони на свитер с ребристым узором, чуть повыше диафрагмы, раздвинула пальцы.
— Ты теплый. Ты мягче, чем деревья. Я чувствую ребра на узоре, а поперек них, под ними, твои ребра… получается внахлест, крест-накрест. И все это движется, очень плавно, в такт твоему дыханию… Вдох, выдох.
Проведя ладонями по его бокам, под курткой, она прижала их к мощным мускулам над лопатками, потом прильнула щекой к его груди. Ничего не говоря, она глубоко вдыхала, голова ее чуть приподнималась и опускалась, в такт вдохам и выдохам. Так прошла минута. Она пробормотала:
— Вот так бы взяла и уснула. Стоя. Как лошадь.
— Можно я тебя обниму?
— Да.
Она почувствовала, как напряглись его мышцы и как раздвинулись лопатки под ее ладонями, когда он обхватил ее руками во флисовых рукавах. Почувствовав затылком упругое и нежное прикосновение, она сразу догадалась, что это было. Подавив желание откинуть голову и подставить губы, она спросила:
— Деревья и звери тебе приятнее, чем люди?
— Не то что приятнее… Просто среди деревьев мне уютнее. А со зверями проще.
— Как ты думаешь почему?
— У меня был пес, который умел читать мои мысли, а я его. Едва ли кто-то способен его заменить.
— Исчерпывающий ответ, ничего не скажешь.
Он помолчал, потом выпустил ее из объятий.
— Я плохо схожусь с людьми. Начнем с того, что я предпочитаю не смотреть в глаза, ты не представляешь, как это всех напрягает. Общаться с тобой мне легче еще и поэтому. Не нужно на тебя смотреть. То есть я-то как раз смотрю, но главное, на меня ты точно не смотришь.
— Но почему это так тебя беспокоит? Ты же не урод, и сложение, можно сказать, атлетическое. И по-моему, не из робких. Возможно, несколько замкнутый, и то не особенно, ведь ты горец. По сравнению с некоторыми субъектами ты просто балагур, душа компании.
— Ну, спасибо.
— А почему ты не любишь, когда на тебя смотрят?
— Наверное, причина в моих глазах. Людей они смущают, все чувствуют, что-то в них не то, а что именно — непонятно. И еще… иногда я вижу по глазам больше, чем мне хотелось бы.
— Ты что имеешь в виду?
Марианна услышала, что он отошел, потом как скрипнула табуретка, когда он снова уселся.
— Понимаешь, у меня острый глаз, сразу вижу всякую гадость. Возможно, это следствие наблюдений за птицами и зверями, я всю жизнь их изучаю, научился замечать малейшие изменения в поведении, особенности полета, крики тревоги… я могу подолгу стоять не двигаясь — как цапля — и просто все фиксировать… Когда я смотрю в глаза, у человека, наверное, возникает ощущение, будто его фотографируют. Хуже — будто его просвечивают на рентгене. Вот такая чертовщина.
