Красная кровь его волос расплескалась по плечам, обрамляяневозможную белизну тела. Он был уже в плечах, в груди, и талия, казалось,тянется бесконечно, гладкая и белая, как что-то, что надо лизнуть, пока недойдёшь до середины пупка, и дальше, вниз, вдоль его длины. Он торчал из тела,и было труднее оценить длину. Он был будто вырезан из жемчуга и слоновой кости,и там, где кровь бежала близко к поверхности, он светился розовым, как морскаяраковина, тонкая и просвечивающая. В этот момент я поняла, что он белее любоговампира, которого я видала голым, и тело его почти призрачно по цвету, будто онне совсем реален.
Лицо Натэниела потёрлось об моё, возвращая моё внимание ксебе. Он наклонился так низко, что его лицо, как и моё, почти касалось пола.Прижимаясь ко мне щекой, он шептал: «Пожалуйста, пожалуйста,пожалуйста», — и целовал меня с каждым словом лёгким касанием губ. И этимипоцелуями, этим голосом он снова поднял нас обоих на колени. Я не моглаоторвать глаз от его лица, губ, глаз, и не понимала, как мы близко сдвинулись,пока его обнажённое тело не упёрлось спереди в меня. Пока эта толстая твёрдаядлина не оказалась зажатой между нами, прижатой к моему животу сближением нашихтел. Он был тёплый, невероятно тёплый, почти горячий, и так твёрдо прижималсяко мне, будто старался не дать себе впихнуться сквозь моё тело, сделать новоеотверстие, как угодно, что угодно, лишь бы оказаться в моей тёплой глубине.Секунда у меня ушла, чтобы понять: я ощущаю нужду Натэниела. Это он так хотелменя, но и я тоже хотела. Моё желание и сопротивление желанию — вот что создалоэтот момент. И надо всем этим был Дамиан сзади, и его тело было одним большимкуском желания. Мы с Натэниелом тонули в голоде кожи Дамиана, в егоодиночестве, смертельном одиночестве. А под ним ощущался Дамианов страх. Страх,что этого не будет, что он будет изгнан обратно в свой гроб, и все это никак неразрешится. Одиночество его звучало как тема под вожделением, и снова мелькнулакомната высоко в замке. Комната, выходящая на море. Серебряные решётки наокнах, усыпанные рунами, и несмолкаемый звук прибоя из окон, даже еслиотвернёшься, все равно его услышишь. Она выделила ему в качестве тюрьмы одну излучших комнат замка, потому что умела понимать, что для тебя что значит. Умелапонимать, что тебе всего больнее — такой был у неё дар.
Кто-то поцеловал меня резко и быстро, раздвигая мне губы,пропихивая язык так далеко, что я чуть не подавилась, но это вернуло меня извоспоминания, вернуло всех нас из этой одинокой комнаты и от шума моря наскалах внизу.
Натэниел отодвинулся, чтобы хрипло шепнуть:
— Счастливые мысли, Анита! Счастливые мысли!
И снова его рот прильнул к моему, язык, губы, даже зубыприжимались к губам, почти как жор, а не поцелуй, но он исторг у меня из горластон, тихий стон удовольствия.
Мои руки лежали у него на теле, ощупывали линию плеч, спины,шёлковый изгиб зада. Ладони наполнились его ягодицами, а спереди он был какогонь, обёрнутый в плоть, будто мы вспыхнули пламенем.
Руки Дамиана легли на застёжки моего лифчика — как-то онпережил первый порыв. Дамиан расстегнул его, и спереди он упал на грудьНатэниела. Руки легли мне на груди, одна сзади, вторая — от мужчины, прижатогоко мне спереди. Прикосновение Дамиана было осторожным, поглаживающим. Натэниелохватил мою грудь ладонью, впился ногтями в кожу. Рука Натэниела заставила менявыгнуть спину, оторвать от него рот и испустить этим ртом крик.
Дамиан подался назад, будто должен был убедиться, что этонаслаждение, а не боль. Он не любил женских криков, и снова вернулись мы к егопамяти. Под замком была комната, факелы, тьма — и женщины. Любая женщина,которую она считала красивее себя. Ни одной женщине не было позволено иметьволосы желтее, глаза синее или груди больше. Все это считалось грехом, а грехдолжен быть наказан. Вихрь образов: снопы жёлтых волос, огромные васильковыеглаза — и копьё, выкалывающее их, грудь белее и прекраснее всего, что он видел— и меч…
— Неё-е-е-ет! — завопил Натэниел, протянул рукуповерх меня и схватил горсть красных волос. Он так резко дёрнул Дамиана наменя, что от ощущения его твёрдой длины я задёргалась. — Счастливые мысли,Дамиан! Счастливые мысли!
— Нет у меня счастливых мыслей.
И за этими словами тут же — другие тёмные камеры и запахгорелого мяса.
На этот раз заорала я:
— Боже мой, Дамиан, хватит! Держи свои кошмары присебе!
Воспоминание, ушедшее вместе с этим запахом, угасило ardeur.Я снова могла думать, пусть даже зажатая между их телами.
— Вели ему тебя трахнуть, — сказал Натэниел.
Я уставилась на него:
— Что?
— Прикажи ему это сделать, чтобы у него не былоконфликта.
Возмущаться неприличием, зажатой между двумя голымимужчинами, — смешно, конечно, но именно возмущение я и ощутила.
— Может, это у меня конфликт.
— Это всегда, — сказал он, смягчив слова улыбкой.
Голос Дамиана прозвучал низко, тяжело и как-то вродескорбно.
— Она этого не хочет. Она хочет, чтобы я помог убратьardeur, а не кормить его. Этого она хочет на самом деле, и это я долженсделать.
— Анита, прошу тебя, вели ему.
Но Дамиан был прав. Он был единственной гаванью в штормесексуального соблазна. Я ценила его способность помочь мне не кормить ardeur.Ценила более всего, что могло бы сделать для меня его тело. Так как я была егомастером, и это было моё искреннее желание, он вынужден был мне в этом помочь.Между нами встала могильная прохлада, и на этот раз она не пугала. Онауспокаивала, утешала.
— Нет, Анита! — сказал Натэниел. — Нет!
Он прижался лицом к моему плечу, и при этом его телоотодвинулось от меня, что тоже помогло мне собраться с мыслями.
Я повернулась посмотреть на Дамиана, хотя мне не надо быловидеть его лицо, чтобы ощутить эту огромную печаль. Его заполняло горестноечувство потери, как горечь лекарства. Но взгляд на его лицо вогнал эту скорбь вменя как удар меча в сердце. На глаза, полные такого страдания, смотретьбольно.
Я обернулась к нему, все ещё удерживаемая в их объятиях.Натэниел упёрся макушкой мне в спину, качая головой.
— Анита, разве ты не чувствуешь, как он печален? Развене чувствуешь?
Я взглянула в кошачьи зеленые глаза и ответила:
— Чувствую.
Он отвернулся, будто показал мне больше, чем хотел бы. Явзяла его за подбородок и повернула к себе.
— Ты не хочешь меня, — сказал он, и целый мирутраты был в его словах. Утраты, от которой у меня перехватило горло, пронзилосердце.
Я хотела поспорить, но он ощущал то, что ощущала я. Он былправ, я не хотела его так, как хотела Натэниела, не говоря уже о Мике иЖан-Клоде. Что можно сказать тому, кто читает твои эмоции, и их не спрятать завежливой ложью? Что сказать, когда правда ужасна, а врать невозможно?
