— Хочешь выпить, — спросила она, высвобождаясь из его объятий, — Нет, — ответил он. — Нужно серьезно поговорить. Иди сюда.
Когда они уселись рядом на диване, как в начале вчерашнего вечера, он сказал:
— К тебе не пытались войти незнакомые люди?
— Нет, — удивленно ответила она.
— А кто-нибудь звонил по телефону?
— Только ты.
— Хорошо, — сказал он. Но это значило, что Судья не отменил, а только отложил исполнение своих планов.
Она взяла его руку в свои ладони и спросила:
— Бен, в чем дело, что случилось?
— Понимаешь, никто мне не верит, — посетовал он. — Из-за Ковела полицейские не хотят меня даже слушать.
— Я буду слушать, — сказала она.
— Ты и должна слушать, — ответил он, — потому что все это касается и тебя.
Гленда долго ждала, когда Чейз продолжит, но он молчал, и тогда она сказала:
— Пойду принесу нам что-нибудь выпить.
— Нет, — возразил он, удерживая ее. — Если я начну пить, чтобы оттянуть все это, то потеряю самообладание и вообще ничего не расскажу.
В следующие двадцать минут он ни разу не взглянул на нее, хотя рассказал ей все — даже об операции “Жюль Верн” и о туннеле. И о бамбуковой решетке. И о женщинах. Рассказал обо всем, вплоть до последней угрозы Судьи.
— Теперь мне уж точно необходимо выпить, — сказала Гленда.
Чейз не стал останавливать ее. Когда она вернулась с двумя стаканами, он взял один и сказал:
— Ну так что, это меняет дело? По-моему, да.
— Что ты имеешь в виду?
— Нас.
— А почему что-то должно измениться? — спросила она с неподдельным недоумением.
— Но ты же теперь знаешь, кто я такой, что я сделал, как участвовал в убийстве этих женщин.
— Это был не ты, — сказала она.
— Я стрелял наравне со всеми.
— Послушай меня. — Ее нежный голос зазвучал с необычной серьезностью и твердостью, как будто крошечный, но решительный молоток заколачивал слова так, чтобы никаких сомнений не оставалось. — Когда ты воевал во Вьетнаме, было два Бенжамина Чейза. Один Бен всерьез воспринимал приказы и четко исполнял их, потому что его воспитали на непреложной истине: всякий авторитет всегда прав и неподчинение — признак бесхребетности или недисциплинированности. Этот первый Бен к тому испытывал панический страх, который еще больше усилил его уважение к авторитетам, потому что этот страх внушал ему: в одиночку ты умрешь. Но был и другой Бен, умеющий отличить добро от зла, отличить инстинктивно, несмотря на стремление общества перепутать его нравственные суждения. Это тот Бен, которого я знаю, второй Бен. Он больше года пытался уничтожить остатки первого Бена — того, кто слепо подчинялся Захарии, — и прошел все круги ада, чтобы очиститься. Первый Бен умер. Его убила война, и это одно из немногих полезных убийств, совершенных на этой глупой войне.
И теперь совершенно нет причин, чтобы второй Бен, мой Бен, стыдился себя и желал быть наказанным. А еще меньше причин у меня обвинять моего Бена в чем-либо, что совершил умерший Бен. — Она умолкла, покраснела, явно удивляясь внезапному приступу красноречия, и опустила глаза на свои круглые колени. — Это, конечно, упрощение, но я так думаю. Ты понимаешь меня?
— Да, — сказал он. Обнял ее и стал целовать. Когда его руки соскользнули с ее груди и стали гладить полные бедра, он понял, что дело идет к новому разочарованию, и, отодвинувшись, сказал, снова переключаясь на Судью:
— Тебе не кажется, что я упустил нечто важное, возможно, какой-нибудь крошечный след?
— Вообще-то нет, — задумчиво произнесла она. — Я узнала его по твоему описанию, но не знаю, как его зовут и вообще ничего о нем. — Она отпила из своего стакана и вдруг резко отставила его. — А ты не спрашивал у Луизы Элленби, не приставал ли кто к погибшему парню — может быть, за много недель до убийства? Если Судья действительно выслеживал их, производя свое “расследование”, они могли заметить его или встретиться с ним.
Чейз сказал:
— Подозреваю, что они ни разу не заметили чего-либо подобного. К тому же наверняка следователь спрашивал Луизу об этом.
— Он же не знает того, что знаешь ты, в частности, об этих “расследованиях”.
— Пожалуй, ты права, — согласился он. — Я позвоню Луизе. Если она дома, можно поехать к ней прямо сейчас.
Девушка оказалась дома и обрадовалась его звонку. В десять часов Чейз и Гленда вышли из квартиры и направились к “мустангу”. Вечер выдался тихий и не такой душный, как день. Чейз огляделся в темноте, прикидывая наиболее подходящее место, где мог притаиться человек с пистолетом.
Чейз попытался убедить Гленду, что ей совершенно ни к чему ехать с ним, что глупо маячить перед домом вдвоем, но она и слушать ничего не желала:
— Если мы боимся выходить из дому, значит, Судья уже победил, ведь правда?
Тогда он принялся объяснять, что с ней будет, если в нее попадет пуля тридцать второго калибра, но она только отмахнулась: он ведь сам говорил, что Судья не умеет стрелять.
Когда он вместе с ней сошел с тротуара, чтобы проводить ее до дверцы со стороны пассажира, она сказала:
— Не надо изображать учтивого джентльмена. Терпеть не могу, когда мне открывают двери, точно я инвалид.
— А если джентльмену нравится быть учтивым тоном спросил он.
— Тогда отвези меня в такое место, куда принято приходить в длинном бальном платье, чтобы мне действительно потребовалась помощь.
Он отпустил ее руку:
— Очень хорошо, мисс Самостоятельность. Но как мы сядем в машину, чтобы нас не заметили?
— А ты думаешь, он наблюдает за нами с соседней крыши? И при этом невероятно зоркий, чтобы стрелять в такой темноте.
— Все равно, — сказал Чейз, подходя к водительской дверце; он открыл ее на мгновение раньше, чем она свою. За это мгновение он понял: произошло нечто ужасное...
Он оставлял машину запертой, и Гленда не смогла бы открыть свою дверцу, пока он не отпер ее изнутри.
— Ни с места! — крикнул он поверх “мустанга”.
Девушка среагировала лучше, чем он мог ожидать. Она не распахнула инстинктивно дверцу, как сделал бы почти каждый, думая, что опасность сзади. Открой она ее хотя бы на дюйм, в следующий миг упала бы замертво.
— В чем дело? — спросила она.
— Он побывал в машине.
— Судья?
— Да. — Чейз откашлялся. Во рту у него пересохло, и язык прилипал к небу, когда он пытался говорить. — Не открывай дверцу дальше, но не хлопай ею и не прикрывай, отпусти, пусть сама закроется.
