или таковым умело прикидывался, но его благодушный, умиротворенный вид располагал к себе. Равно как и хитреца в глазах, ухоженная борода и даже вложенные одна в другую опущенные руки.
Попытался кивнуть, как того попросили. Даже голову слегка повернуть удалось, и теперь можно было разглядеть второго: хмурый человек в синем, лет тридцати пяти или чуть старше на вид, стоя в нескольких метрах, делал пометки в бумажках.
— Прекрасно, — пробежавшись летучим взглядом по лицу, удовлетворенно констатировал бородач. — С днём рождения, Егор Артёмович. С возвращением. Уж не знаю, рады ли вы этому обстоятельству, а мы — очень.
«Понятно… Больница…»
Зачем-то он всё еще здесь… За чем-то, выходит, вернулся?
Не помнит.
— С-спасибо…
— О! Так вы даже говорить способны? — «Ну как сказать…» — Превосходно! — хлопнув в ладоши, воскликнул пожилой. — Потрясающий внутренний ресурс! — цокнул языком и развернулся в пол-оборота. — Ну что, Сергей Павлович, думаю, и тебя можно поздравить. В который раз показал скрупулёзный подход, должное хладнокровие и способность к глубокому анализу ситуации. Чётко, слаженно сработали. И вот итог. А я в тебе, было, засомневался… Далеко пойдешь, Серёжа.
— Погодите поздравлять, Иван Петрович, — устало пробормотал «синий» себе под нос. — Я не суеверный, но давайте хотя бы пару суток обождем.
— Ну, давай обождём, — хмыкнул «белый». — Хотя… Как себя чувствуете, Егор Артёмович? — «Никак…». — Можете что-нибудь вспомнить?
…Дорога…
— Нет, — заставляя связки работать, прохрипел Егор. Такое ощущение, что говорить придётся учиться заново. Голосовой аппарат ему не подчинялся… Эти два коротких слова — «спасибо» и «нет» — дались титаническим трудом, отняв крохи тех сил, что в нём обнаружились. Казалось, он вообще не смог их произнести: звук как таковой словно и не шёл. Но устроивший ему допрос доктор каким-то образом умудрялся улавливать смысл.
— Ага, неудивительно, — понимающе кивнул он. — Последствия черепно-мозговой и глубокой седации. Этим займёмся. Отдыхайте, Егор Артёмович, восстанавливаетесь. Дышите. Врач вам достался от Бога, с таким здесь не задержитесь. Серёжа, на минуточку ко мне в кабинет, и я тебя отпущу.
…Тормоза…
Еле дождался тишины. Наконец шаги затихли, и Егор прикрыл налитые веки в надежде, что удастся откопать в недрах памяти хоть что-нибудь. Однако память спала, на что намекала фактически девственная чистота перед внутренним взором. Перед глазами сменялись стоп-кадры, мелькающие обрывками старой зажёванной киноленты… И отголоски чувств звучали в самой глубине. Мокрое дорожное полотно, свет противотуманок в вуали воды… Грузное, без единого просвета небо и пепельно-серый лес за кованым забором… Капли на перчатках, шлем в руках… Красный для автомобилей, мигающий зеленый для пешеходов… Застывшая посреди зебры чёрная фигурка, пронзающий барабанные перепонки визг шин… Ощущение разодравшего внутренности леденящего ужаса и тупой, склизкой безысходности… Ро́ка… Отчётливое осознание фатальной неизбежности грядущего.
…Железная уверенность, что не позволит. Не может. Не даст случиться.
Птицы.
Единственное, что «видит». А остальное укрывает плотный занавес.
Вновь голоса. Вроде те же, что только что слышал здесь, но теперь далеко. За стенкой. Убедительный — «белого», сомневающийся — «синего» и подобострастный женский. Спорят там о чём-то друг с другом. Иван этот, который Петрович, призывает к чуткости, женщина, судя по звучанию, молодая, активно ему поддакивает, а врач явно чем-то недоволен. Слышится: «Да он только в себя пришел! Вы что?!». И умоляющее в ответ: «Сергей Павлович, миленький, вы же такой большой души человек! Ну дайте вы людям две минутки. Ведь только на пользу пойдет! А я вам завтра шарлотки испеку…». «Синий» будто смутился немного: «Оксана Викторовна… Ну что вы, в самом деле?..». После что-то ещё пробурчал, но совсем уж тихо, слух не уловил. Рыхлые мысли разбегались, путались в клубок, растворялись, и в их каше успела мелькнуть одна занятная — о том, что отношения у медперсонала тут, похоже, чуть ли ни семейные. Может, там даже роман намечается. Или даже уже.
Как будто опять дверь открыли. Да, вошли. Снова по его душу? Зачем?..
«Оставьте в покое…»
Хотелось лишь одного: продолжать лежать, прикрыв веки, дышать, как было наказано, не обращать внимания на ощущение отсутствия тела и, отлавливая размывшиеся картинки из прошлой жизни, пытаться нанизать рассыпанные по пыльным тёмным углам бусины на тонкую нить. Этим и займется.
— Для начала не больше десяти минут. А там посмотрим, — послышался баритон Ивана Петровича. — Серёжа, как уйдет, зафиксируй показатели. Интересно. Картину доложишь.
— Егор…
Сжатые лёгкие словно раскрылись на полную, сердце, пребольно врезавшись в преграду, неистово заметалось в крохотной клетке ребер, и внезапно встрепенулась хранившая молчание душа. Всё-таки он и впрямь ещё живой. Этот голос… Этот…
Нет ушам никакого доверия. С трудом разлепив ресницы, устремил замутнённый взгляд в направлении звука и вновь попытался сфокусироваться. В воздухе мерещился запах корицы, размытое белое пятно постепенно обретало очертания, а Егор вдруг подумал, что, может, рай и есть, и выглядит как обычная жизнь, просто в ней рядом с тобой навеки останутся те, кого безвозвратно потерял.
— Ты… кто?
Распахнутые родные глаза. Васильковые… Настоящая. Живая и здоровая. Здесь. В накинутом халате. С каре по плечи. И губы дрожат. И не моргает.
Она…
Там, на дороге, стояла Она, поэтому…
На мокром лице отразилось такое яркое замешательство, ступор и испуг, что Егор сию секунду пожалел, что его временами чёрное, а временами откровенно идиотское чувство юмора не отшибло вместо памяти. А память всё-таки не отшибло. Одного взгляда на Ульяну хватило, чтобы воспоминания, всколыхнувшись, проявились и повсплывали к самой поверхности. Это перед ним Любовь его потерянная. Целая и невредимая. Не зря, значит. Не зря жил.
— Дурацкая шутка, — просипел Егор, заставляя связки выдавать наружу хоть что-нибудь. — Я помню.
Оцепенев, Уля так и стояла в паре метров. И почему-то плакала. Дорожки воды блестели на щеках, всхлипы становились всё громче и раздавались всё чаще, подбородок трясся всё сильнее… Может, это вид его такой ужас на неё наводил? Может, у него больше нет ног или рук? Он ведь их будто и не чувствует… А всё, что он чувствует, отчаянно рвётся наружу, требуя немедленного выхода. Ничего у него не получилось. Не вышло от себя уберечь. Однажды рожденное внутри Нечто оказалось больше страха, неоспоримее очевидного, твёрже истин и аксиом, сильнее воли и духа и, безоговорочно себе подчинив, заставило капитулировать. Он ведь тогда сказать ехал, но не успел. Значит, сейчас скажет, и будь что будет. Это он в себе не оставит. Это — вопрос жизни. Или смерти. Без вариантов.
— Прости… Без тебя я не могу… Без тебя мне здесь делать нечего.
— Егор!
Наружу — вновь какой-то бестолковый хрип, какое-то растворившееся в воздухе шипение, и нет больше никакой возможности хоть что-то
