— Надо поскорее уходить отсюда! — воскликнула Оцу.
Дзётаро не возражал. Как только весть о случившемся достигнет Симоносё, весь дом Хонъидэн поднимется на их поимку.
— Можешь бежать, Оцу?
— Не беспокойся.
Они мчались сквозь мрак, пока хватило дыхания. Казалось, вернулись былые времена, когда Оцу была юной девушкой, а Дзётаро маленьким мальчиком.
В Микадзуки огонь горел только на постоялом дворе. Здесь ночевали запоздалые путники: торговец железом, ходивший по делам на здешние рудники, продавец пряжи и странствующий монах. Они сидели в главном доме, весело разговаривая. Вскоре они отправились спать. Огонь светился и в маленькой комнате, где беседовали Оцу и Дзётаро. Комната принадлежала матери хозяина и была заставлена прядильным колесом и горшками для кипячения шелковичных червей. Хозяин подозревал, что Оцу сбежала от мужа с Дзётаро, однако любопытствовать не стал и приготовил им постель.
Дзётаро огорчился, узнав, что Оцу не видала Мусаси со дня ее похищения на дороге Кисо. Сам он еще надеялся увидеть учителя.
— В Химэдзи говорят, будто Мусаси скоро придет туда.
— Правда? В Химэдзи? — Оцу радовалась малейшей возможности повстречать Мусаси.
— Люди сплетничают, но служивые Икэды уверены, что он действительно появится. Он должен объявиться в Кокуре, чтобы принять вызов от Сасаки Кодзиро, вассала князя Хосокавы.
— Я тоже слышала обрывки молвы, но никто толком ничего не знает.
— По-моему, слухи в Химэдзи достоверны. Похоже, что Ханадзоно Мёсиндзи из Киото, тесно связанный с Хосокавой, сообщил тому о местонахождении Мусаси, и Нагаока Садо, один из старших вассалов, доставил Мусаси письменный вызов.
— Когда состоится поединок?
— Никто не знает. Если местом сражения выбрали Кокуру, а Мусаси находится в Киото, то ему не миновать Химэдзи.
— Он может отправиться по реке.
— Вряд ли, — тряхнул головой Дзётаро. — Даймё в Химэдзи, Окаяме и в других уделах по побережью Внутреннего моря обязательно попросят его погостить у них день-два. Все хотят поближе познакомиться, многие станут предлагать ему место. Князь Икэда написал письмо Такуану, навел справки в Мёсиндзи и приказал всем тамошним торговцам немедленно сообщить ему, если они увидят человека, похожего на Мусаси.
— Мусаси тем более не захочет путешествовать по суше. Он не выносит суеты вокруг себя и любым способом постарается избежать шумихи.
Оцу, казалось, потеряла последнюю надежду.
— Как ты думаешь, Дзётаро, смогу ли я что-нибудь узнать в Мёсиндзи?
— Вероятно, только не забывай, что ты услышишь молву.
— Слухи не возникают на пустом месте.
— Ты правда собираешься в Киото?
— Хоть сейчас… Хорошо, завтра.
— Не спеши! Ты всегда упускала Мусаси. Срывалась с места, едва ушей твоих достигал любой слух. Если хочешь увидеть соловья, не ищи его на ближней ветке, откуда якобы несется трель. Ты постоянно шла по следу Мусаси, вместо того чтобы предвидеть место, где он может появиться.
— Ты прав, но любовь не следует рассудительности.
При слове «любовь» Дзётаро густо покраснел. Оцу смутилась.
— Спасибо за совет. Я подумаю, — поспешно сказала она.
— Хорошо. Сейчас тебе нужно пойти со мной в Химэдзи.
— Согласна.
— Ты можешь пожить у нас в доме.
Оцу молчала.
— Как я понял, отец знал тебя до того, как ты ушла из храма Сипподзи. Он очень хочет встретиться и поговорить с тобой.
Светильник зачадил. Оцу раздвинула сёдзи и посмотрела на небо.
— Дождь, — сказала она.
— Дождь? А нам надо завтра пораньше отправиться в путь.
— Осенний дождь не помеха. Укроемся шляпами.
— Хорошо бы прояснилось.
Они закрыли дождевые ставни, в комнате сразу стало душно. Дзётаро ощутил волнующий аромат волос Оцу.
— Ложись в постель. Я прилягу у окна, — сказал он, подкладывая под голову деревянное изголовье. — Почему не ложишься? — проворчал Дзётаро через некоторое время. — Надо выспаться.
Он натянул на голову одеяло и долго ворочался, прежде чем сон одолел его.
Милосердие Каннон
Оцу насторожилась. Сквозь дырку в потолке капала вода. Дождь ветром задувало под карнизы, капли стучали по ставням. Осенний дождь недолог, утром могло проясниться.
«Как же она в пещере в такую непогоду? — думала Оцу про Осуги. — От сырости и холода она не протянет до утра. Или еще того хуже, умрет от голода, пока ее найдут».
— Дзётаро! — тихо позвала Оцу. — Проснись!
Она догадывалась, что Дзётаро совершил нечто жестокое, потому что слышала его разговор с людьми Осуги.
«Не такая она уж плохая, — думала Оцу. — Я буду с ней откровенной, и она поймет меня… Я должна идти».
Оцу отодвинула ставень и посмотрела на небо. «Если Дзётаро проснется, то Осуги ничто уже не спасет», — решила Оцу.
Она подоткнула кимоно, надела плетеную шляпу, накинула соломенную дождевую накидку, надела соломенные сандалии и вышла из дома под холодные струи дождя.
Лестница храма, куда ее накануне привел Мамбэй, превратилась в бурный водопад. Наверху ветер гудел еще сильнее, завывая в вершинах криптомерии. Оцу несколько раз окликнула Осуги, но никто не отозвался. Она зашла за храм и остановилась в нерешительности. Ей показалось, что она слышит стоны. Оцу напрягла слух.
— О-о! Есть кто живой? Кто-нибудь меня слышит? — донеслось до Оцу.
— Почтеннейшая! — воскликнула Оцу. — Где вы?
— О-о! Я так и знала, что меня услышат. Спасите меня! Я здесь! Спасите! — донеслось с порывом ветра.
Оцу металась вокруг храма, не понимая, откуда доносился голос Осуги. Она вдруг заметила углубление в горе, похожее на вход в пещеру. Подойдя поближе, Оцу в ужасе остановилась: лаз в пещеру оказался заваленным огромными камнями. Голос Осуги доносился оттуда.
— Кто ты? Богиня Каннон в человеческом облике? Я каждый день возношу тебе молитвы. Сжалься надо мной! Я старая женщина, меня замуровал здесь мой враг. — В голосе Осуги слышалось отчаяние. Страстно молясь в темной пещере за собственную жизнь, Осуги грезила наяву, представляя Каннон, явившуюся спасти ее. — Какое счастье! — в полубреду восклицала Осуги. — Милосердная Каннон снизошла ко мне! Она узрела мою добродетель, она жалеет меня. Да святится имя Каннон!
Голос Осуги внезапно оборвался. Она, вероятно, подумала, что Каннон непременно должна прийти на помощь такой женщине, как она. Осуги была главой добропорядочной семьи, хорошей матерью, безупречной в поведении. Все ее поступки определялись добродетелью. Осуги кривила душой, зная, что перед пещерой стоит скорее не божество, а обыкновенный смертный.
