Он, впрочем, и ещё поглядел бы — такое захватывающее было зрелище. Ведь и ни отец, и ни брат такого в жизни не видывали, а то бы непременно рассказали про баталию. А он — Винцусь — видел!.. И будет ему что порассказать: и отцу, и брату, и Любаше, и детям своим, когда они у него появятся, и внукам, и ещё... Винцусь, может, и далее внуков дерзнул бы сейчас в гордости своей заглянуть, да потерял нить сего глубокого (не по-детски) размышления, поскольку увидел, что русские в одном месте поднажали, и шведы этого напора не выдержали и врассыпную бросились бежать к лесу... да как раз к тому самому месту, где прятался наш Винцусь. У него от страха всё тело похолодело. Надо было вскакивать и поскорее уходить, а он на ноги подняться не мог — те будто одеревенели, будто корни пустили, пока он здесь лежал.
Хорошо, овражек был на пути у бегущих шведов. Они посыпались с обрыва вниз — трое, пятеро, семеро... Винцусь видел, что они все в крови, в рваном платье, без шляп, с мокрыми слипшимися волосами, с сумасшедшими глазами и разинутыми в крике ртами. Многие, кажется, были ранены, но в горячке боя, видно, ран не замечали. Тут всё дымом накрыло, что принёс порыв ветра. А уж через секунду из клубов порохового дыма вынырнули ещё бегущие шведы — чёрные от этого дыма, и от пороха, и от земли — сущие бесы. И за ними русские — казаки и калмыки — бежали, взмахивая саблями, и кричали страшно, рубили, рубили, веером разбрызгивая кровь... Вот из овражка прямо перед Винцусем выскочил усатый швед; глаза от страха слепые, не столько вперёд, сколько, кажется, назад глядят, где бежит за ним, догоняет кошмарно страшный казак.
— Hjälp mig, Jesus![44]
Винцусь увидел сначала саблю — тяжёлую кривую казацкую саблю, саблищу, едва не в сажень, — которая молнией взметнулась над шведским солдатом, а за ней возник из оврага и сам казак, едва не пал коршуном бегущему на плечи, — глазищи злющие, огнём горят, прямо прожигают, сам плечистый, кряжистый, ручищи — узлами... Невольно перекрестился Винцусь: от дикого образа такого не повредиться бы в уме!.. Коротко свистнула сабля, обрушилась на голову бегущему шведу, и раскололась несчастная голова, словно орех; так и брызнула на стороны кровь. Казак здесь взглянул на Винцуся, будто сама смерть взглянула, черно, тяжело, пристально... а тот уж и с жизнью простился.
— А! Гадёныш!.. Чуть под руку не попал!.. — и побежал казак дальше в лес.
Откуда ни возьмись, вдруг вернулась прежняя прыть. Как испуганный заяц, метнулся мальчик прочь — в лес, к коньку. Не заметил Винцусь, как и в седле оказался... Умный был конёк, быстро нёс до дома юного седока. Винцусь же ни конька, ни леса самого не видел, а всё стояла у него перед глазами, как будто нависла над ним, окровавленная казацкая сабля, которая любого смертного могла запросто распотрошить.
Хорошо, когда в приятелях у тебя удачаВсю ночь снилась Винцусю эта ужасная сабля. Поутру он проснулся весь мокрый от пота и без сил и подумал, что вчерашнее созерцание баталии было безрассудной глупостью с его стороны и то, что он остался жив, — поистине чудо, какое явил ему Господь Бог, чтобы не сомневался младенец в вере и в «Иже еси на небесех», и ещё он подумал, что не следует наперёд столь искушать своё счастье, ибо оно переменчиво (так все говорят, кто бывал хоть однажды счастлив!) и может закапризничать, и решил Винцусь, что в жизни своей больше не отправится на то место, где видел, как сабля казацкая обрушилась на голову несчастному шведу...
В усадьбе только и разговоров было, что о вчерашнем сражении. Мужики ходили кое-что разведать спозаранок и рассказывали, что швед ночью снялся и тихонько ушёл за Леснянку, но часть русских отправилась за ним следом, и на юге, на дороге к Пропойску, битва продолжается — выстрелы всё ещё слышны. А в большинстве своём русские остались у Лесной и празднуют викторию, водку льют по кубкам и кружкам — вёдрами её меряют, а пиво не пьют, пивом они кубки споласкивают. И тискают шлюх. Добра им досталось много — считай, весь обоз одёжи, пороха, еды, да весь скот, да пушки закопанные нашли, да барабаны, да знамёна — шелка и бархаты (можно на платье пустить!); опять же — телеги, фургоны да тарантасы и целое море колёс... А пленных шведов тьма — на поле толпами сидят, понурив головы, безмолвные; калмыки их сторожат — зыркают чёрными глазищами. По лесу до утра сбежавших шведов гоняли казаки, коим сам дьявол не брат: кого назад вели на аркане, кого на месте зарубили, закололи. Да всех не догнали. Их много теперь прячется в чаще — перепуганных, преисполненных отчаяния.
К полудню уже Винцусь передумал. Забылся ночной кошмар, ослабели страхи. И, как обычно, никому ничего не сказав, мальчик взнуздал и оседлал конька и бережком речки Лужицы (Чистая Лужа) отправился в сторону Лесной. Любопытство — великая сила. Ехал Винцусь осторожно, готовый в любой момент ударить пятками конька и ветром унестись от опасности прочь: он помнил, что рассказывали мужики о шведах, прячущихся в лесу. И действительно: у него постоянно было ощущение, что он не один в чаще, что кто-то будто прячется рядом — вон за тем лозняком, вон за теми сосенками и вон за тем пнём как будто притаился. Он приглядывался настороженно, но никого не видел; а если, набравшись храбрости, к тому лозняку, к тем сосенкам подъезжал, за тот пень заглядывал, то никого там не обнаруживал. Ехал медленно — то по тропе, то на время сворачивая с неё. И опять же не оставляло его чувство, будто кто-то едет рядом — и гоже то по тропе, то возле. Винцусь озирался, но никого не видел. Потом догадался: это рядом двигалась удача. Или ему хотелось так думать, в это верить.
От вчерашней снежной вьюги, от непогоды не осталось и следа. За ночь растаяли снеговые языки, заползшие в низины, в канавки и овражки, и вернулась красивая ранняя осень с багряными и жёлтыми листьями, с очень синими прозрачными небесами и каким-то сытым, спокойным пением птиц.
Недалеко от места баталии в лесу мальчику попались два убитых шведа. Трупы лежали ничком, поэтому лиц их, обезображенных смертью, Винцусь, слава богу, не видел. Тела уже обобрали и даже почти совершенно раздели — возможно, даже те самые мужики из имения, из дворовых, которые ранним утром сюда наведывались.
Оставив конька там же, где оставлял вчера, Винцусь прокрался на прежнее место, но уже ни мёртвых шведов в овражке, ни даже крови шведской на траве не нашёл. Тела, как видно, унесли русские, а кровь смыло ночным дождём.
Да, русские собирали тела убитых. Винцусь это увидел, едва поднял голову из травы. Одних, захлестнув аркан за ногу, волочили по нолю всадники, других тащили на волокушах. Собирали их в двух местах. Русских в одно место, шведов в другое... Шведов, кажется, жгли. А где-то и правда победители пировали. Поставили шатры и палатки, развели костры, подвесили большие казаны; рядом разделывали туши; варили мясо... Смотреть тут было больше нечего.
Возвращался Винцусь другой дорогой, чтобы не смотреть опять на те мёртвые тела. Но тут он наткнулся на третье мёртвое тело.
Или не мёртвое?..
Винцусь присмотрелся. Это «тело» не было раздето, в отличие от первых двух, и, кажется, «тело» дышало. По мундиру судя, это был шведский офицер. В полном беспамятстве, весь в крови, с белым как бумага лицом, и дыхание его было настолько слабым, что Винцусь, минуту за минутой глядя ему на грудь, долго сомневался — дышит ли тот вообще или ему с перепугу только показалось; впрочем, только что, может, он и дышал, а теперь, вот прямо сейчас, отдал богу душу, и отлетела его шведская душа вон и по неловкости задела те редкие листочки, что ещё не опали с берёзки, и листочки затрепетали... Человек этот не то чтобы лежал, но он и не сидел. Он лопатками упирался в камень, а затылком привалился к чёрному комлю берёзки. Как будто опасался, что если совсем ляжет, то уж больше и не поднимется... или он не хотел терять возможность обзора.
