– Ну, господа, приступим? Вот и место освободилось, Григорий Федорович. Ты же знаешь, как это бывает. Может, обойдемся без крайностей?
Феона проигнорировал вопрос капитана, продолжая читать молитву за упокой души несчастной Меланьи, в то время как «Заячья губа» уже подошел сзади к монаху и выжидательно смотрел на француза. Маржарет остановил его жестом и еще раз обратился к Феоне, видимо, рассчитывая договориться, не прибегая к крайним мерам:
– Ну что, Григорий Федорович? Решай! Давай по-хорошему? Семен Грязнов человек, конечно, неприятный, но дело свое знает хорошо. И служанка Морозова напрасно так долго ему сопротивлялась. Результат все равно определен заранее.
– Что же ты от меня хочешь, капитан?
– Да ничего особенного. Признайся. Просто подпиши бумагу, что ты подговаривал царского постельничего, стольника Глеба Морозова, извести царя с целью возведения на престол малолетнего внука Василия Шуйского, Тимофея. А когда стольник отказался, ты, войдя в сговор со слугой Морозова, Васькой, а также знахаркой и чернокнижницей Меланьей, оного стольника отравил.
Отец Феона изумленно посмотрел на француза, сующего ему в руки пачку допросных листов и гусиное перо, уже услужливо опущенное Семкой в чернильницу.
– Убери от меня эту пасквиль, Маржарет, – произнес он брезгливо. – Ты знаешь, я не из пугливых. Скажу тебе как на духу, капитан. Какую бы подлость ты ни задумал, какую бы мерзость ни вынашивал в планах, я не буду тебе помогать даже под страхом смерти. Я не буду тебе помогать ни живым, ни мертвым. Я не боюсь тебя.
Маржарет изобразил на лице искреннее сожаление и грусть. Его большой нос даже покрылся испариной, а на глаза набежали слезы.
– Ну что же, очень жаль, – произнес он печально. – Видит Бог, я хотел избежать этого. Merde!
Вынув из-за обшлага камзола батистовый платок, обшитый дорогим фламандским кружевом, он вытер им свое лицо, громогласно высморкался и махнув палачам, отвернулся к стенке. Семка с подручными мигом налетели на Феону, повалили на каменный пол, срывая монашеские одежды. Оставив в исподнем и связав за спиной руки, они привязали веревками ноги монаха к дыбе и замерли в ожидании.
– Не передумал? – спросил Маржарет, подходя к лежащему на полу монаху.
Феона повернул к нему голову и пристально посмотрел в глаза. Маржарет передернулся всем телом и поспешил отвести глаза в сторону, встретив спокойный, полный силы и презрения взгляд инока.
– Ну что же, господа, – произнес он, отходя в сторону. – Приступайте!
Глаза Семки сузились и загорелись дьявольским огнем. Он оскалился, глядя на свою жертву, и с силой потянул канаты на себя. Механизм заработал, веревки натянулись и Феона вниз головой взмыл под самый потолок пыточной камеры.
Глава 22. «Благодарим покорно…»
Архимандрит Паисий, проводив в дальнюю дорогу мрачного и угрюмого архиепископа Арсения, вернулся в свои покои, сопровождаемый Салтыковым, напротив, пребывавшим в чудесном расположении духа. Его упитанное, сильно обрюзгшее от пресыщения жизненными удовольствиями лицо в тот момент просто источало блаженную негу. Словно на боярина нежданно пролился божественный елей, а никто этого даже не заметил. Паисия всю дорогу подмывало спросить у Бориса причину его благости, но решил отложить разговор до возвращения в архимандричьи палаты. Однако не успели они войти и расположиться, как в парадных сенях, примыкающих к рабочим покоям, послышались крики и шум, совсем не приличествующие месту.
Шум нарастал, и в следующую минуту громогласный и разгневанный Прокопий в сопровождении растерянного и робкого Маврикия буквально ворвался в покои архимандрита. Находясь уже внутри помещения, он продолжал ругаться через распахнутую настежь дверь с протодьяконом, чуть ранее безуспешно пытавшимся задержать его в сенях.
– Изыди, семя вавилонское! – рычал старец, стуча посохом о дубовый пол кабинета. – Я лучше тебя знаю монастырский устав. Ты еще, детищ неразумный, свой афедрон у мамки на грядке лопушком подтирал, когда я уже старым был. У меня мозоли на ногах старше твоей бабушки, а ты меня учить вздумал, аспид!
– Ой-ей, уж больно ты яростен, отец благочинный, – воскликнул Паисий, выходя на середину комнаты. – Чего ж стряслось-то с тобой? Чем прогневил тебя протодьякон мой?
Услышав спокойный вопрос настоятеля, Прокопий словно по команде перестал кричать, повернулся к Паисию и поспешно заковылял целовать ему руку, подталкивая в спину совсем оробевшего послушника.
– Прощения просим, отец-наместник. Пошумел немножко. Цербер твой лукавый никак пущать не хотел, вот и пришлось. А дело-то у меня важнейшее, срочное дело-то.
Старец приложился сухими морщинистыми губами к холодной длани архимандрита.
– Слушаю тебя, отец Прокопий. Говори, – крестя склоненную в клобуке голову, душевно произнес Паисий.
– Узнал я, отец Паисий, что люди боярина Салтыкова арестовали любезного брата моего во Христе отца Феону и держат в узилище тайном, – снова заводясь, возмущенно стал говорить Прокопий. – Да как только руки у них поднялись на подобное? Как вообще подобное может вершиться в святой обители? Это лай на церковь нашу, хула и поношение честнейших и светлейших иноков ее. Вели скорее разобраться и выпустить сего достойного брата, а виновных наказать примерно, чтоб впредь неповадно было.
Прокопий стоял посередине покоев архимандрита, яростно потрясая своим посохом и меча из глаз стрелы огненного гнева на головы подлецов, посмевших совершить подобное богомерзкое деяние. В этот момент из дальнего угла комнаты донесся насмешливый голос Бориса Салтыкова:
– Мне жаль, отец благочинный, что мои люди расстроили тебя, поверь, они только выполняли свой долг.
Боярин сидел на лавке в дальнем углу покоев архимандрита, прислонившись спиной к холодным изразцам нетопленой печи и лениво наблюдал за происходящим в комнате.
– А, боярин, и ты здесь, – неприветливо произнес Прокопий, смерив Салтыкова мрачным взглядом. – Вот и ладно. Тогда объясни мне, неразумному старику, за что ты честнейшего и благомысленного инока в узилище упек?
Салтыков напрягся, откинув напускную расслабленность, прищурил глаза и слегка подавшись вперед, резко ответил:
– Крамола на нем, честной отец. Свидетели говорят, мятежник он и убийца! То и отец Паисий показал на дознании.
Стоящий у окна архимандрит, услышав слова боярина, нервно вздрогнул, поперхнулся квасом, ендову которого перед этим ему принес служка, и, подняв руки вверх, отрицательно покачал головой.
– Нет. Не впутывай меня в это, Борис.
Потрясенный услышанным, Прокопий едва не задохнулся от судороги душившего его праведного гнева.
– Это отец Феона мятежник? – спросил он, уставившись на Салтыкова тяжелым немигающим взглядом. – Ты чего боярин, сумасбродишь? Ополоумел совсем? Да ты посмотри на него. У него все тело посечено саблями да картечью в боях за Отчизну нашу. А у тебя таких ран много ли найдется?
