Не сломлена, не сгинет Польша, покуда мы ведем борьбу!
* * *
Дождь как из ведра. Одинокая пара бредет по едва освещенным улицам. Оба будто не замечают, что город почти поглотил всемирный потоп. Они идут сквозь ночь под большущим зонтом:
— Что искали вы на моем митинге, мадам Розенбах?
— Зовите меня Яна!
— Такому прелестному бутону, как вы, нечего у нас искать.
— Возможно, я и Белоснежка, но именно поэтому меня привлекает все это.
— То есть не ради меня пришли вы?
— Именно ради вас. Потому что вы умны и вам много есть что сказать.
— Я много говорю, потому что мало знаю. Все, что я говорю, — всего лишь красивые мечты.
— Я знаю. Вы мечтаете о вещах, которых нет. Которых пока нет. Но которые однажды случатся, когда нас уже не будет на свете. Это захватывает меня особенно.
— Я мечтаю и о вещах, которые уже есть. Но боюсь, что вас это разочарует…
— Например?
— Сейчас, под этим зонтом, я мечтаю о ваших губах, Яна. Но о таких вещах говорить не следует.
— Вы так думаете?
— Во всяком случае, не на массовых митингах. Товарищи будут против.
— Не все. Я тоже товарищ, и я — за.
Дашинский застыл под газовым фонарем и уставился на Яну. К тому же он только теперь заметил, что по щиколотку стоит в луже. Он улыбнулся и продекламировал:
— Товарищи, мы увязаем в трясине и сегодня более, чем когда-либо, необходимо… Если смотреть фактам в глаза… Как вам нравится моя речь?
— Продолжайте, мы увидим…
— И эти глаза абсолютно сбивают меня с толку, потому что они таинственны, как сама ночь, и в них сверкают медового цвета звезды… Поговорить теперь о ресницах?
— Это ваша речь, не моя. Только почему о ресницах?
— Ладно, тогда я поговорю о руках. В такие времена, как нынче, товарищи, мы должны протянуть друг другу руки. — Дашинский взял руки Яны в свои, бережно снял с них перчатки и стал целовать кончики ее пальцев. — Потому что руки эти пахнут, как фиалки в лесу… или это незабудки?
— Я в этом мало что понимаю, господин доктор, но мои руки холодны, как лед.
— Настанут теплые времена, дорогие братья и сестры. Взойдет солнце. Сердце будет рваться наружу… И уста… Сейчас я буду говорить о ваших губах, Яна.
— Пожалуйста, не здесь.
— Тогда пойдем ко мне. В мою комнату.
— В другой раз. Не настаивай сейчас, будь так добр!
— Почему не сегодня?
— В следующий четверг, если что-нибудь не помешает.
— А если что-нибудь помешает? Как знать, Яна, увидимся ли мы вновь…
— Тогда дай мне какой-нибудь залог. Что-нибудь, что я должна буду вернуть тебе.
— Вот тебе мой амулет. Это память о моей матери.
* * *
Братья Балицкие были близнецами. Высокоблагородных кровей и столь же ограниченного ума. Одного звали Густав, другого — Аугуст. Зеркально похожие между собой, они с самого рождения старались всегда быть рядом, будто две ягодицы одного седалища. Что одного, что другого отличало абсолютное отсутствие чувства юмора. Само собой разумеется, они неизменно облачались в одинаковые костюмы, носки, туфли и шляпы. Мало того, если вставал один, немедленно вскакивал и другой, одновременно они и садились, будто соединенные общей пружиной. Кроме того, совершенно синхронно они сморкались, чихали, кашляли и рыгали. Если кто-то в их присутствии отпускал шутку, что, разумеется, в кругу общения этих господ было большой редкостью, то обоим требовалось абсолютно одинаковое время, чтобы добраться до ее сути. Словом, уникальные близнецы эти были явным чудом природы. Поскольку же им суждено было сыграть судьбоносную роль в жизни моей семьи, я задерживаю на них мое внимание несколько, может быть, дольше, чем они того стоят. Ах да, чуть не забыл: Густав Балицкий имел совершенно идиотскую привычку. Он начинал высказывать какую-нибудь мысль и, не доведя ее до конца, внезапно умолкал, буквально на подъеме голоса, словно готовясь сейчас же передать эстафету. Аугуст же — как раз напротив: будто приняв ее у брата, он вступал именно в том месте, где тот остановился, и завершал начатое Густавом предложение.
Одним роковым ноябрьским днем близнецы появились в ателье Лео Розенбаха и заявили о своем желании сфотографироваться. Словно два свежерасфранченных солдафона, они синхронно щелкнули каблучками и хором громко отрапортовали приветствие, адресованное исключительно красавице Мальве и, как обычно, состоящее из двух частей:
— Примите, высокочтимая мадемуазель… — (далее — тра-ля-ля-ля) — выражение нашего глубочайшего почтения!
Оба господина одновременно вдохнули порцию воздуха и, как «двое из ларца», дружно затараторили дальше:
— Для нас величайшее удовольствие и огромная честь… — (далее — опять тра-ля-ля) — оказать должное почтение вашей несравненной красоте!
Когда оба придурка дружно переломились пополам в глубоком поклоне, Мальва, придав улыбке своей как можно более дружественный оттенок, ответила:
— Как желают высокочтимые господа быть запечатленными — вместе, врозь или достаточно одного за обоих?
— Это будет зависеть, несравненная мадемуазель… — (тра-ля-ля-ля) — какой из вариантов дешевле.
— Разумеется, господа, один за обоих — дешевле всего, — ответила Мальва, сдерживая улыбку.
— Мы — близнецы, — возразил Густав, и тут же Аугуст продолжил начатую им фразу:
— Поэтому с самого рождения нас фотографируют только вместе.
— В связи с чем, — снова подхватил Густав, — мы хотим быть сфотографированными вместе, а заплатить как за одного.
— Нет проблем, господа, но тогда фотографии будет отпечатаны в половину формата. Ведь это логично — не так ли?
