И вообще, что он за человек? Типичный поляк. И все же он совсем другой. Поляки презирают нас и не упускают случая унизить. К тому же выглядят они, как пьяные лягушки. Дашинский никого не унижает. И представить себе невозможно, чтобы он кого-нибудь унизил. Даже заклятые враги его не раз признавали это. Он действительно совсем другой.
Бальтюр верит в героя-одиночку и в личную месть. Один хороший выстрел, и Столыпина не стало. Дашинскому такие идеи смешны. Анархисты для него — неразумные дети. Они застрелят одного кровопийцу, на его место придут сотни других. Не Столыпина нужно было ликвидировать, уверен он, а все подлое болото. Наверное, он прав. В общем, он мне нравится. А может, нет. Сегодня ночью он приснился мне. Будто стоит он в осеннем парке на пестром ковре из кленовых листьев и молча любуется мраморной статуей. Уверена, это была Венера Милосская. Я лежу рядом на базальтовом могильном камне и плачу. Не обращая на меня внимания, он, будто крадучись, подходит к статуе и обнимает ее тело. Нежно целует соски ее грудей и шепчет: „Мертвые при определенных обстоятельствах бывают живее живых“. Я молчу. По щекам моим текут горячие слезы, мне кажется, я сейчас умру или окаменею. И тут он обнял меня. Жадно прижался губами к моей груди. Она у меня не менее красива, чем у этой каменной богини любви, но для него я слишком молода.
Боюсь, до него так и не дошло, что я уже сформировавшаяся женщина. Или я заблуждаюсь на этот счет? Случалось, в промежутке между двумя грамматическими параграфами он будто пожирал меня взглядом, и я чувствовала, как из глаз его струились золотые искры. Но я и представить себе не могу, что он на самом деле желает меня. Нет, он — едва ли. Но все мужчины на улице провожают меня жадными масляными глазами. Все они так отвратительны! Холодный пот струится по моей спине от их похотливых взглядов. Или эти клиенты в ателье — когда они говорят мне свои пошлые любезности, у них дрожат голоса. И всегда — одно и то же пустословие, за которым ничего не стоит, кроме плохо скрываемой жажды просто обладать мною. „Целую ваши ручки, глубокоуважаемая барышня…“ Никакого уважения в словах этих, конечно же, нет — ни тени! Целовать они хотят вовсе не руки мои, а… Опротивело мне все это — сил нет!
Вместе с тем я полна томительного ожидания. Чего? Сама не знаю. Я тоскую по Хеннеру, который пропал, и никто не знает, где мог бы он быть. По Бальтюру, который оставил мне поручение. Но и он пропал бесследно, и я чувствую — он давно уже мертв.
„При определенных обстоятельствах мертвые бывают живее живых…“
О, Господи, помоги мне и дай мне силы верить в Тебя!»
* * *
В мировой политике назревала буря. Первые раскаты грома быстро приближающегося кризиса уже сотрясали ее. Экономические индексы зашкаливали.
Дом общественных собраний трещал по швам, сотни людей, буквально стоя на одной ноге, примостились в вестибюле, потому что протиснуться дальше не было никакой возможности. Всем не терпелось услышать, что на сегодняшнем митинге скажет Дашинский по поводу последних событий. Под бурное приветствие публики он поднялся на трибуну. Две тысячи человек разом встали и дружно запели гимн «Красного знамени». После этого он заговорил. Резким, взволнованным голосом:
— Соотечественники! Товарищи!
Он обвел взглядом присутствующих и тотчас заметил в переднем ряду грациозную женщину, которая таинственно подмигнула ему. Тогда он поправился и сказал:
— Дорогие соотечественницы и соотечественники, товарищи! Плохую новость принесли газеты. На нас надвигается ужас. Но это не значит, что мы должны испугаться. Напротив, чем безнадежней положение господ, тем более обнадеживающим становится положение рабов. Коронованные особы не могут больше безраздельно властвовать, как им того хочется. Народы начинают роптать. Безымянные ломятся в ворота дворцов. Неимущие требуют своих прав, и монархи задрожали. Немецкий кайзер распустил на этих днях рейхстаг, законно избранный парламент, потому что социалисты отказали ему в военных кредитах. Русский царь одного за другим отстранил демократическим путем избранных депутатов Государственной думы, потому что народные избранники захотели дать хлеб голодающим рабочим и крестьянам.
И что предпринимает в этой ситуации его коллега в Вене? Вы знаете, о ком я говорю, но я не вправе произносить имени его, поскольку это было бы оскорблением Его Величества, а я всего менее хочу оскорблять всеми нами любимое Величество…
При этих словах зал буквально взорвался от гомерического смеха, но оратор уверенно продолжал:
— Венский коллега опасается развала империи, потому что народы ее с некоторых пор хотят самостоятельно управлять своими странами. Ему теперь позарез нужен взрыв патриотического недовольства и козел отпущения, чтобы недовольным толпам было кого растерзать. И он нашел их. Вчера его доблестные воины вступили в два славянских города. В Боснии и в Герцеговине. Теперь можно не церемониться, и церемониться никто не будет: Россия видит себя заступницей всех славян, и этого достаточно для оправдания начала очередной бойни. Не перед нами, разумеется, нужно ему это оправдание, потому что мы тоже славяне. А поскольку мы с вами входим в состав Австрийской империи, получается, будто обе стороны предстоящей кровавой бойни будут резать друг друга во имя наших интересов. Россия, как известно, связана договорами с Францией и Англией, и потому рано или поздно все мы будем втянуты в мировую войну. Как поляки мы любим французов. А как подданные Австрийской империи мы должны научиться их ненавидеть. Как поляки мы восхищаемся Англией. Как подданные Австрийской империи мы должны ее презирать. Так радуйтесь, польские товарищи! Ликуйте и гордитесь вашим отечеством, южная часть которого называется Австрией, северная — Германией, а восточная — Россией. Так учили нас в школе, значит, так оно и есть. Более трех веков мы находимся под тремя великими коронами. И когда эти три самодержца вцепятся друг другу в волосы, они вынудят нас всех стать польскими братьями. Разве же это не прекрасно! Польская проблема разрешится сама собой. В этой схватке поляки сами себя перебьют, и в итоге в выигрыше останутся опять же их величества — один в Вене, другой в Берлине и третий в Петербурге. Именно этого хотите вы, товарищи, — да или нет?
Все, как один, поднялись с мест — весь зал. Будто из одной глотки вырвалось тысячекратное:
— Nie, nigdy, niech żyje Polska![9]
— Вы не хотите этого! Вы не хотите ни гибели нашей родины, ни конца света в угоду великодержавию.
— Nie, nigdy, niech żyje Polska! — прогремело вновь.
— Тогда готовы ли вы поддержать создание Социалистического интернационала, что будет означать предотвращение угрозы мировой бойни всеми доступными вам средствами?
— Всеми средствами — клянемся! Да здравствует Польша!
— И если нам не удастся это, мы будем использовать все противоречия великодержавия, чтобы до основания разрушить царствующий ныне капиталистический порядок и навеки утвердить на планете мир социальной справедливости…
