Останься он там, останься он один, понятно, какими были бы его дни. Понятно, что ждало бы его впереди. Пустое будущее. Бесконечная, голая грифельная доска, на которой не появится ни единой записи.
Но если он вернет Белль, если примет ее любовь, если разрешит себе полюбить ее в ответ, если в нем возродятся желание, надежда, потребность, — одному Богу известно, каким будет результат.
Может, Белль от него устанет. Может, он в конце концов ее изведет. Может, ее заберет смерть. Если он откроется своему желанию — будущее предстанет перед ним в ярких красках, с совсем небольшими темными крапинками.
А если останется здесь — эта комната, полная разбитых надежд и мертвых цветов, будет единственным его пристанищем.
Адам наклонился и поднял с пола высушенный лепесток. Сколько он здесь лежал?
Несколько лет. Цветы умерли, как и все остальное. С тех пор Адам не привнес сюда даже намека на новую жизнь. Он зажал лепесток между пальцами и растер его в пыль. Прах. Смерть. Больше здесь ничего не было. Тоска, раскаяние и воспоминания.
А Белль все правильно сказала. Он винил себя, потому что ему было на что злиться. Потому что тогда у него появлялся хоть какой-то смысл. То, что держало его здесь. Позволяло никогда не двигаться вперед. Оправдывало его эгоистичное закрытое существование во имя жены и сына. Но такого отношения не заслуживала светлая память родных, его страна и особенно его собственное сердце.
На прошлой неделе Фос произнес магическую фразу в защиту Белль. Именно сейчас Адам понял, что в его словах была доля истины. Адам действительно ощущал себя закованным в цепи. Казалось, они видны невооруженным взглядом. Фос говорил, что только у Белль есть ключ, который разорвет узы. Но в этом таилась не вся истина.
Белль была всего лишь причиной. Разорвать цепи должен он сам, и никто иной.
Вряд ли она простит ему ужасные, лживые слова, которые он выпалил, чтобы заставить ее уйти. Нет никаких гарантий, что жизнь потечет плавно и гладко, и Белль останется с ним до его последнего вдоха. Но для этого требовалось сделать шаг. Поверить, набраться храбрости и впустить в себя любовь. Это выглядело совершенно недостижимо. Невероятно. И Адам вдруг осознал, что сделал шаг. Потом еще один. И хотя он мог только гадать, чем окончится его жизнь, он понял, к чему должен стремиться.
К свету. К боли. К удовольствию. К любви.
К Белль.
Адам вытащил из кармана телефон и набрал номер Фоса.
— Цветы! — скомандовал он, когда советник поднял трубку. — Во дворце снова должны быть цветы.
После бесконечных дежурств в онкологии и долгих часов ухаживаний за отцом, страдавшим от последствий лечения, Белль чувствовала себя как выжатый лимон, когда выходила из дверей их скромного дома, накинув на плечи кофту. С океана дул сильный ветер. Она спрыгнула по ступеней, сняла обувь, когда дошла до песка, и пошлепала босиком по кромке воды.
Если бы люди могли изнашиваться, Белль обветшала бы давным-давно. Самый слабый толчок мог сломать ее пополам. Она была измождена. Обессилена.
Ни лечение отца, ни побочные эффекты не были в этом виновны. Нет, дело было в разбитом сердце. Дело было в Адаме. Когда она вернулась домой бледная и с глазами полными слез, отец выбранил ее чудовищного тюремщика на чем свет стоит. Но Белль лишь выдавила улыбку и сказала, что Адам не так ужасен, каким его представляют.
Отец, конечно, заартачился.
— Он держал тебя в плену из-за пары фотографий!
— Ты не знаешь, через что он прошел. Он чрезвычайно замкнут. Он вынес столько боли! Если он принц, это не значит, что любой имеет право на него глазеть, вскрывая ему раны!
— Твой рассудок затуманен! Он точно с тобой что-то сделал, пока ты была с ним.
Белль чуть не рассмеялась.
— Да. Он украл мое сердце.
На это у отца не нашлось удовлетворительного ответа. Да почему это мужчины вечно пытаются решить за нее, что она должна чувствовать? Чувства у нее, видите ли, неправильные и нелогичные! Все, с нее хватит.
Белль набрала полную грудь морского воздуха, пытаясь хоть как-то освежиться. Удивительно, что может сотворить разбитое сердце. Все кажется тяжелее. Даже воздух.
Она опустила взгляд на левую руку, на кольцо, которое должна была снять, но до сих пор не сняла. Она лениво повертела его на пальце, снова уставившись на океан.
Адам… Ах, Адам…
— Белль.
Тихие слова отца, принесенные ветром, заставили ее обернуться. Он стоял, опираясь на ограду. А позади него, залитый солнцем, стоял высокий, сановитый незнакомец.
Белль покосилась на кольцо, подозревая, что это оно вызвало Адама сюда. Видимо, от отчаяния у нее разыгралось воображение.
— Я бы с радостью его вышвырнул, — произнес отец. — Но у меня и в лучшие времена не хватило бы сил справиться с таким бугаем.
— Не надо никого вышвыривать, — в полуобмороке пробормотала Белль.
Адам молча отошел от ее отца и спустился по лестнице к пляжу. Остановившись, он скинул ботинки рядом с ее обувью. Отец покачал головой и побрел к дому, оставив их с Адамом наедине.
— Неужели ты приехал, — прошептала она дрожащим голосом.
— Мне больше некуда приезжать, — просто ответил он, приближаясь к ней. — Я могу и дальше жить во тьме, но… Теперь я этого не хочу. — Держа руки в карманах, он пристально смотрел на океан.
— Зачем ты сюда явился, Адам? В очередной раз сообщить мне, что я не стою твоей жены? Ты хочешь снова взять меня в плен, при этом не испытывая ко мне чувств?
Он посмотрел на нее бешеным взглядом.
— Конечно нет.
— Тогда можно было обойтись без такого драматизма. Ты что, не видишь, в каком я смятении? Я держусь из последних сил, заставляю себя дышать, и тут ты! Возник передо мной, как какое-то привидение, я даже до конца не верю, что ты настоящий! А ты даже не удосужился объяснить, зачем приехал. Наверняка…
Адам прервал ее, заключив в свои объятия и впиваясь в ее губы. Поцелуй был нетерпеливым, диким — и Белль растворилась в нем. Потому что он высвобождал ее собственную дикость. Темную часть ее души, до которой смог добраться только Адам.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Теперь тебе ясно?
— Да, — ошеломленно ответила она. — Но ты же говорил…
— Ты угадала меня на сто процентов. Я врал. Врал нам обоим. Я произнес ужасные, ядовитые слова, чтобы ты уехала, потому что я струсил. Я решил, что лучше самому разбить себе сердце. Ты бы все равно поняла, что я не тот, кого ты любишь. Я просто чудовище, которое держало тебя под замком.
Она покачала головой.
— Ты не плохой, Адам. И не чудовище. Ты… Ты для меня все.
— Я этого не заслуживаю, — огрызнулся он. — Я погряз в своем мраке и даже не хотел вылезать. Но ты до меня достучалась, хотя я и повода не давал, и полюбила меня, хотя во мне не было ничего любящего. Не понимаю, Белль. Я не мог понять, поэтому боялся. По себе знаю, к чему приводит затворничество в замке. Если никого не любить, у тебя никого не заберут. Гораздо проще оправдаться, если винить себя в смерти жены. Назвать это возмездием, а не малодушием. Но я скрывался. От мира. Потом от тебя. От моих чувств к тебе. Не сказать, что я считал себя неспособным любить. Нет, меня бесило, что мое сердце этого не умеет. Я могу любить глубже и серьезнее, чем когда-либо, потому что теперь я знаю, чего это стоит. Все это выглядело пугающим, и я бы охотнее сбежал от любви, но невозможно жить, зная, что ты где-то там, а я здесь во мраке. Пока мое солнце здесь… — Он провел пальцем по ее скуле. — Я не смогу от него оторваться, даже если должен. А я должен. Ради твоей безопасности, ради твоего же блага. — Он покачал головой. — Может, я недостаточно тебя люблю, и, наверное, нужно тебя отпустить, но это выше моих сил.
