— Дама хочет две рюмки вот этого, — сказал он, помахивая пустой рюмкой. — Ну то есть она не хочет две рюмки для себя одной… а может, и хочет. А, Люси?
— Значит, повторить, сэр? — спросил Григорий Или кто-то другой, не помню. Я меланхолично улыбнулась ему, и он улыбнулся мне в ответ столь же меланхолично.
— Ага, повторить, — кивнул Дэниел. — Две того же. Нет, четыре. И… ах да, — крикнул он вслед Григорию. — Пусть они будут голубыми. Так на чем мы остановились? — обратился он ко мне, славно улыбаясь.
Я была так рада, что согласилась пойти с ним сюда! Он мне так нравился!
— Кажется, мы говорили об экзистенциональном страдании, да? — припомнил Дэниел.
— Именно, — сказала я. — А мне пойдет прическа как у той девушки?
— У какой? — спросил он, оглядывая зал. — А, красиво. Только тебе бы пошло еще больше, чем ей.
Я хихикнула, счастливая.
— К чему это все, Люси?
— Что все?
— Ну все это, жизнь, смерть, волосы?
— Откуда я знаю, Дэн? Поэтому-то я такая несчастная все время.
— Но ведь это здорово, правда?
— Что здорово?
— Быть несчастной.
— Да, — хихикала я не переставая. Я не могла остановиться. Он был прав. Мы оба были несчастны, но в нашем горе мы доходили почти до экстаза.
— Расскажи мне, что там случилось с твоей свадьбой.
— Нет.
— Пожалуйста.
— Нет.
— Ты не хочешь об этом говорить?
— Нет.
— Вот всегда ты так.
— Как?
— Ты ни о чем не хочешь говорить.
— А что я могу поделать? Не хочу, и все тут.
— Конни, наверное, пришла в ярость?
— Ага. Она решила, что я забеременела.
— Бедная Конни.
— Бедная, как бы не так!
— Ты несправедлива к ней.
— Ничего подобного.
— Она добрая женщина, и ей хочется, чтобы у тебя в жизни все сложилось наилучшим образом.
— Тебе легко говорить. С тобой она не ругается.
— Я очень хорошо к ней отношусь.
— А я нет.
— Как ты можешь так говорить о своей матери?
— А мне все равно.
— Иногда ты бываешь такой упрямой, Люси!
— Дэниел, — засмеялась я. — Прекращай, ради бога! А то я начну думать, что моя мать заплатила тебе, чтобы ты хорошо отзывался о ней в моем присутствии.
— Да нет же, она мне действительно нравится.
— Раз так, то ты можешь съездить со мной в четверг к моим родителям!
— С удовольствием.
— Что значит «с удовольствием»?
— Это значит «с удовольствием».
— Так ты не против?
— Абсолютно не против.
— О. А я против.
Небольшая пауза.
— Давай не будем говорить о ней, а? — попросила я. — От этого у меня сразу портится настроение.
— Но мы и так уже были несчастными.
— Я знаю, но это было несчастье другого рода. Приятное несчастье. Оно мне нравилось.
— Хорошо. Тогда давай поговорим о том, что в конце концов мы все умрем и что все наши разговоры и чувства не имеют никакого значения?
— О да, пожалуйста! Спасибо, Дэн, ты просто ангел.
— Но сначала, — провозгласил Дэниел, — мы выпьем. Какой цвет мы еще не пробовали?
— Зеленый.
— Киви?
— Отлично!
Прибыли очередные две рюмки. Я знаю, что мы много ели, но у меня не осталось ни малейшего воспоминания о том, что именно. Но, кажется, было вкусно. Дэниел впоследствии утверждал, что я все время повторяла: «Объедение». И мы чудесно поговорили. О чем — я тоже плохо помню. Что-то насчет бессмысленности всего и о том, что все мы обречены. Помню только, что тогда наш разговор казался мне очень умным. И от этого я была в мире с собой, с Дэниелом и со всей вселенной. Помню, как Дэниел горячо стучал по столу кулаком и кричал: «Я полностью с тобой согласен!» Он ловил за руку проходящих официантов и говорил им: «Послушайте, что говорит эта женщина! Она говорит истину».
В общем, вечер прошел замечательно. Вероятно, я до сих пор сидела бы там, выкрикивая все новые и новые цвета («Сиреневая! Есть у вас сиреневая водка?»), если бы Дэниел не заметил в какой-то момент, что из всех посетителей остались мы одни, а невысокие коренастые официанты выстроились за стойкой бара и не сводили с нас глаз.
— Люси, — шепнул он, — кажется, пора закругляться.
— Нет! Мне здесь нравится!
— Правда, Люси, Григорию и остальным надо идти домой.
Тут мне стало стыдно.
— Конечно. Конечно, им надо домой. Ведь до Москвы ехать не один час на ночном автобусе. А завтра им, бедняжкам, с самого утра снова на работу!
Дэниел крикнул, чтобы принесли счет, — почтительность, которой отличалось наше поведение в начале вечера, давно сменилась фамильярностью.
Счет появился очень быстро, и Дэниел взглянул на него.
— Что там, национальный долг Боливии? — спросила я.
— Скорее, Бразилии, — ответил он. — Но это не важно.
— Точно, — согласилась я. — И вообще, ты богат.
— Вообще-то не очень. Все это весьма относительно. Оттого, что ты получаешь жалкие копейки, ты считаешь богачом любого, кто получает хоть немного больше.
— А-а.
— А на самом деле чем больше ты зарабатываешь, тем больше ты должен.
— Дэн, как здорово ты сказал! В этом кроется глубокая экономическая правда — посреди жизни мы в долгу.
— Нет, Люси, — Дэниел охрип от возбуждения. — Это ты здорово сказала! Это так верно: посреди жизни мы действительно в долгу! Ты должна записать эти слова. И вообще, нам надо записать все, что мы сегодня говорили.
От нашей с Дэниелом мудрости у меня закружилась голова. Я объявила ему, что считаю его мудрым и хорошим человеком.
— Спасибо тебе, Дэниел, — сказала я. — Я прекрасно провела время.
— Я рад.
— Все было чудесно. И теперь мне многое стало ясно.
— Что, например?
— Ну, я поняла, почему я до сих пор нигде не чувствовала себя «на своем месте», а здесь мне было легко и приятно. Это потому, что в душе я русская.
— А может, потому, что ты напилась?
— Не говори глупостей. Я напивалась и раньше, но никогда мне не было так хорошо. Как ты думаешь, я смогу найти работу в России?
