Мама! Мама… Слово-то какое!Пальцы замирают над листом.Птица, солнце? Что-то неземное.Невозможно рассказать о нём.Мама – это вовсе и не слово.Это песня! Песня из меня.Кажется, что в этом звуке ново?Только вот летит оно, звеня.Звон колоколов и русских песенВ нём слились в единый светлый звук.Мама, мама, слышишь мою песню?Это шёпот твоих нежных рук.Мама – это вовсе и не «мама».Слово это мне не описать.Это звук, и это сердца гамма,Это… никогда мне не понять…
– Фросенька, – тихо произнесла Татьяна Алексеевна, – а ведь он на моего Мишу похож. Присмотрись. Надо же – на прадеда похож. Вот как.
Несмотря на то что слёз на лице у Татьяны Алексеевны не было, я догадался, что она плачет. Да и баба Фрося тут же подтвердила мою догадку:
– Не плачь, мама, всё хорошо. – Она погладила руку свекрови.
– Да я от счастья, доченька, – прохрипела старушка. – Я уж думала, и не увижу никогда. Ты, Миша, приезжай чаще. Я-то скоро умру, а вот бабушку свою не забывайте. Как там мама?
Растерялся я немного. При таком вопросе я, конечно, вспомнил свою маму и чуть было не ляпнул: мол, всё хорошо, мама с папой сейчас в Альпах на горных лыжах катаются. Вовремя вспомнил, где я нахожусь.
– Всё хорошо, – пробормотал я, – всё хорошо, бабушка…
– Ну и слава богу, – вздохнула Татьяна Алексеевна. – На похороны-то хоть приезжайте… Там были птицы, такие зелёные… но они не страшные… их можно с руки кормить… Да-да… вы их почаще кормите… и воды, воды не забывайте наливать… Это хорошие птицы, они вам помогут… Не гоните их… Воды… Почаще давайте им воды…
– Какие птицы? – опешил я.
– Пошли, пошли, Мишка, – шепнула мне сзади баба Фрося. – Всё, свидание закончено. Татьяна Алексеевна отправилась летать по своим мирам.
До меня только дошло, что старушка стала бредить.
– И надолго она того?.. – спросил я, когда мы вернулись в переднюю и сели снова за стол.
– Одному богу известно, – грустно ответила баба Фрося. – Ей много радости нельзя. Сразу начинает бредить…
– Так это что, – смутился я, – получается, что она из-за меня… это…
– Не ломай голову, – рассмеялась баба Фрося, – ты ей такой подарок сделал, что можно теперь и умирать…
– А муж её давно умер? – спросил я. – В смысле ваш свёкор.
– О! Давно. Я ещё молодой была, только замуж вышла. – Баба Фрося задумалась, что-то вспоминая, затем после паузы сказала: – Светку родила, а через два года свёкор умер. Год до пятидесяти лет не дожил. А так мечтал пятьдесят лет отметить.
– Так рано? Болел?
– Он-то мужик сам по себе крепкий был. Да война его покромсала. То ли семь, то ли восемь ранений у него, контузии. Как разденется по пояс, страх божий – живого места не было. Его с куском железа внутри так и похоронили. Война, сынок, никого не щадила.
– А награды у него были? – спросил я.
– Были, конечно, были. Отдала их в музей. Крадут же награды. От греха подальше всё отдала. А они у них и там пропали. Не знаю, что творится на этом свете. Люди словно с ума посходили. И не знаешь уже, откуда беды ждать.
– Так что, награды все пропали?
– Пропали, Миша.
– Как же так?
– А вот так. Я-то думала, что из гарнизонного Дома офицеров они никуда не денутся. Но увы. Да это ещё полбеды. Ты знаешь, что я недавно у нас на рынке видела? Ужасть. Буквально этой осенью. Рехнуться можно. Ветеран идёт по рынку, что-то присматривает. При параде. Грудь вся в орденах и медалях. Останавливается возле него какая-то колымага, я в них не разбираюсь, словом, машина какая-то, вся поцарапанная, ржавая, без номеров. Из кабины выскакивают два хлопца, один хватает деда сзади, заламывает ему руки, а другой начинает срывать награды. Мы и опомниться не успели. Они шмыг в машину и уехали. Деда на скорой увезли. Он как сел в рваном пиджаке на землю, так и не смог встать. Мы его в кафе на руках занесли, а он, бедняга, плачет и бормочет: «Я же за них воевал, что же они так-то?».
