Иран является крупнейшим экспортером фисташек в мире. 70% бизнеса принадлежит семье экс-президента страны Рафсанджани. Я, кстати, был первым, кто в 1993 г. импортировал в Россию иранские фисташки, купив партию в 40 т у его фирмы. Отменный был товар. Жаль, потом конкуренты «сломали» рынок, начав покупать отбросы.
Иранцы живут в окружении красивой разнообразной природы. У них есть моря, снежные горы, джунгли в субтропиках, большие плодородные равнины и даже пустыни. При этом огромные территории до сих пор остаются нетронутыми человеком. Теплый солнечный климат на значительной части пространства создает необыкновенный комфорт. Люди здесь, безусловно, умеют видеть и ценить красоту. Однако особенностью их восприятия красоты, точнее, вкуса городского человека является видение отдельной вещи, детали, мелочи при редкой способности собрать их в единый ансамбль. Это отражается во всем — от одежды до современной архитектуры.
Исламская революция 1979 г. перевернула вверх дном всю городскую массовую культуру, сложившуюся с начала двадцатого столетия: исчезли национальные театр, эстрада, кинематограф, значительная часть собственной и зарубежной художественной литературы. Под строжайший запрет попали азартные игры, куда отнесли в том числе шахматы. В спорте остались в основном футбол, борьба, поднятие тяжестей.
Слава Богу, не стали душить изобразительное искусство: миниатюры и чеканку. Благодаря этому замечательному обстоятельству сейчас на стенах моего кабинета висят необыкновенной красоты работы знаменитого на весь Иран исфаганского художника Оховатпура с дарственной надписью: «Дорогому другу, Ревазу Утургаури».
Обобщая всё сказанное выше, доложу вам свое личное мнение об иранцах: если исключить из оценки религиозных фанатиков, в целом — очень симпатичный народ. Только надо держать ухо востро!
ИСАА при МГУ,
или О ПОЛЬЗЕ ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ
Институт стран Азии и Африки при МГУ им. Ломоносова в мои годы был лучшим вузом страны, где преподавали восточные науки и языки.
Наши ребята распределялись в МИД, КГБ, МВТ, становились журналистами-международниками, т.е. получали самую престижную и высокооплачиваемую по тем временам (для гуманитариев) работу. ИСАА был мужским институтом, девочек туда почти не принимали. Все объяснялось достаточно просто. Дело в том, что изучение китайского, японского, арабского и даже незамысловатого языка фулла, на котором в Африке беседуют десять миллионов не очень образованных людей, — вещь архисложная. На это уходит минимум пять-шесть лет. И если получив уникальное и дорогостоящее образование за счет государства, выпускник вуза вдруг решил выйти замуж, забеременеть и в Африку к папуасам не ехать, то как быть казне с потерянными деньгами? Поэтому девочек в ИСАА можно было по пальцам пересчитать. Это, конечно, печалило, но, с другой стороны, давало и положительные результаты — мы меньше отвлекались от дел. А их было невпроворот.
Нас, длинноволосых (по моде тех лет) молодых людей, прессовали в высшей степени талантливые преподаватели. На вооружении у них были знания и методики, отшлифованные в течение нескольких веков российской и советской востоковедческой школой. По языку нас дрючили особенно. Занятия попеременно вели два преподавателя, один из которых обязательно был носителем языка. Мы занимались с ними как проклятые, по нескольку часов в день, а потом еще самостоятельно в лингафонном кабинете.
Существовало негласное правило: если студент «тянул» восточный язык, ему прощали любые грехи. Если язык «не шел», но в целом парень был не дурак, то не выгоняли, а переводили на другой факультет МГУ: исторический, филологический, юридический — там тебе и воля, и девочки.
В отношении преподавателя персидского языка мне особенно повезло. После вынужденного академического отпуска, в который я угодил по причине неуспеваемости в связи со страстной и разделенной любовью на первых двух курсах, мне посчастливилось очутиться в группе Ирины Константиновны Овчинниковой. Ирина, как мы ее называли, являлась автором учебников и словарей, которыми иранисты пользуются до сих пор. Она была великолепным методистом, любую тему преподносила так, что понять мог даже слон в зоопарке. Кроме того, она считала личным для себя оскорблением, если ее студенты учились плохо. После институтских занятий Ирина Константиновна грузила меня книжками и тетрадками, которые ей самой нести было трудно (она страдала пороком сердца), и на троллейбусе с Охотного ряда везла на Маяковку к себе домой. Там кормила обедом и сажала рядом с собой делать уроки. Это происходило три раза в неделю и продолжалось год. О деньгах не было речи, максимум, что она принимала, — недорогие цветы. Благодаря этому уникальному человеку я не стал студентом истфака, филфака, юрфака, а через несколько лет с отличием окончил ИСАА.
Помимо первого восточного языка мы должны были изучать еще западный: английский, французский, а также второй восточный. Для иранистов это были арабский или пушту. Вы когда-нибудь слышали, как говорят на пушту? Положите в консервную банку пригоршню гвоздей, привяжите к хвосту дворового кота и смажьте ему задницу скипидаром... В общем, мы настояли, чтобы нам дали арабский. Но арабский раз в двадцать сложнее фарси, а на изучение отводилось всего два года! Естественно, что второго восточного никто толком не знал. Единственное, что отложилось в моей памяти от занятий арабским, — это несколько строк из маленьких рассказов, с которых начинался институтский учебник: «захаба мухаммед аль кахира ва назаля фей фундуги омейята», что означает: «Вошел Мухаммед в Каир и остановился в гостинице "Омейяды"». И еще: «хараджа наболиун мын мыср ва...», т.е. «Вышел Наполеон из Египта и...», но последнее, в отличие от первого, в дальнейшем не пригодилось.
Несмотря на титанические усилия преподавателей и каторжный труд студентов, без прохождения языковой практики в стране выучить восточный нельзя. Поэтому на третьем-четвертом курсах студентов ИСАА посылали доучиваться на Восток: отличников — в вузы, а остальных — на так называемые «объекты советско-чьего-то экономического сотрудничества», а попросту говоря, стройки. На одну из таких строек в 1977 г. отправили и меня. И поскольку в те годы знаниями я не блистал, то очутился, согласно ранжиру, в дикой глуши на юге Ирана. Там в солончаковой пустыне наши строили ТЭС.
Мой путь лежал из Москвы в Тегеран самолетом, с остановкой в столице на несколько дней для оформления документов, а дальше поездом в Ахваз. Мне было чуть больше двадцати лет, и я волновался. Хорошо понимал, что языком не владею и ждут меня скорые разоблачение и позор. На почве волнения забыл проследить за чемоданом, и он из аэропорта напрямую уехал в Ахваз. Остался я в Тегеране в одних штанах и рубашке, а главное, без словаря. Это было великой бедой, поскольку мой собственный вокабуляр был достаточно скромен. Вторым по значимости поводом для беспокойства было отсутствие зубной пасты и щетки. Я знал, что за границей их продают не в хозяйственных магазинах, как у нас, а в аптеках. Но как по-персидски зубная паста? Спросить у тегеранских коллег — значит расписаться в безграмотности, такое исключено, потом пересудов не оберешься. Мысленно выстроив план действий и текст своей речи, я отправился на поиски нужных товаров.
